Том 4. Произведения 1914-1931
Шрифт:
Настроения Бунина пессимистичны, неустойчивы. Больше всего ему хотелось бы забыть о действительности. Он погружается в свои старые записи о поездке на Цейлон, пишет рассказы «Третий класс», «Ночь отречения». Глубоким отчаянием вызван рассказ о художнике, который, стремясь воплотить на своем полотне божественную мировую гармонию, независимо от своей воли запечатлевает картину ужасающего разрушения и гибели («Безумный художник»). А следом, словно набравшись мужества, Бунин создает ярчайшую в своей правдивости, беспощадности и художественной: силе сцену собственного бегства за границу из Одессы на хлипком: французском суденышке («Конец»)…
На чужбине Бунин так и не «привился», остался обособленным, не примкнул ни к одной; из эмигрантских, литературных группировок, не участвовал в идейных склоках, которые считал не более чем глупой игрой. Гордость и одиночество — вот что было невысказанным, неосознанным его девизом. «Всякая сосна своему бору шумит. А где мой бор? С кем и кому мне шуметь?» — на этот вопрос он никогда не нашел ответа, не обрел утешения.
УДом — это ведь не только крыша над головой (она у Бунина, конечно, была). Дом— это место, с которым человек сроднился. Бунин не сроднился с Францией, она не стала его второй родиной. И, может быть, самое выразительное доказательство тому — следующее. Несмотря на то что Бунина почитали, издавали, хвалили, у него вырвались однажды — это было через десять лет после приезда за границу — горькие слова: «Как обидно умирать, когда все, что душа несла, выполняла — никем не понято, не оценено по-настоящему!»
Панацеей от всех больных проблем, прибежищем от тоски и вернейшим утешением для Бунина незыблемо остается природа, — часть его души; изо дня в день, из года в год, вплоть до самых последних, не устает он воспевать ее, разговаривать с нею. Если собрать записи Бунина за все годы, посвященные природе, погоде, краскам, свету, запахам, — получится огромное стихотворение — поэма — в прозе…
«Цветет гранатовое дерево — тугой бокальчик из красно-розового воска, откуда кудрявится красная бумажка. Листики мелкие, глянцевитые, темно-зеленые. Цветут белые лилии — стоят на обрыве против моего окна и так и сияют насквозь своей белизной, полные солнечного света. С неделю назад собирали апельсинный цвет, флердоранж» (1/14 июля 1924 г.).
«Когда Марс восходит, он красный. Потом оранжевый.
В 4-ом часу ночи проснулся. Истинно дивное небо! Все точно увешено золотыми цепями, созвездиями. Над горой направо, высоко, — совершенно золотой серп месяца, ниже, под ним, грозное великолепие Ориона, а над ним, севоем в высоте, — Стожар. Направо, почти над седловиной Наполеона, над горой крупной золотой звездой садится Марс» (10/23 августа 1924 г.).
В творчестве Бунина 20-х годов, как никогда, сильна борьба двух начал: мрака и света. Так, в рассказах «Город царя царей» (о стертой с лица земли древнецейлонской столице), «Огнь пожирающий» (о смерти прекрасной женщины, от которой осталась лишь горстка пепла) писатель побежден чувством безнадежности. А рассказ «Несрочная весна», не знающий себе равных по страстности выраженных в нем чувств любви и отчаяния, являет собою переломный момент в миросозерцании автора. Это, пожалуй, единственный рассказ, написанный Буниным как бы из некоего далекаи высока,почти сновиденный, где описываемое не воссоздано с натуры, а воображено.Ибо, при всей кажущейся конкретности деталей (пассажиры в грязном вагоне, чай в каком-то трактире и т. п.), всё здесь, в сущности, абстрактно, условно, всё — страшный сон, а не реальность. Впрочем, реальность есть, единственная и сильнейшая: это — одиночество автора, смертельное, безнадежное, непреходящее. Проще и легче всего усмотреть в этом произведении один лишь реквием по прекрасному разрушенному прошлому и анафему зловещему и неуютному настоящему. Пусть и так, но главное, однако, в другом: в муках порыва из тьмы к свету, от разрушения — к жизни, поиски человеком опоры в мире, изначально и неотразимо подверженном катастрофам, насилию, жестокостям. Такая опора, такой выход — природа, не подвластная никакому злу; такая опора — прекрасное, созданное на земле руками и духом человека, начиная от изумительных дворцов и кончая волшебными стихами; все та же красота, которая спасет мир, — эту «формулу» Достоевского Бунин, сам того не ведая (ибо Достоевского не любил и не принимал), как бы подхватывает и утверждает. И в финале «Богини Разума» (1924) уже прямо досказано то, что недоговорено в «Несрочной весне»: «…от жизни человечества, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предание о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах, чудесные песни и статуи, великие и святые могилы, греческие храмы, готические соборы… и „смерткю смерть поправ…“»
Весною и летом Бунин жил среди прекрасной южной природы — в Грассе, близ Ниццы. И все же, как вспоминает его жена, больше всего Ивану Алексеевичу хотелось увидеть Родину, — чудом вернуть прежнюю, неизменную Россию, которой не коснулись никакие бури… Но это было несбыточной мечтой. Родина и превратилась в мечту, которая осталась в памяти Бунина навсегда. Любовь и Память помогали выжить и медленно-медленно возвращали писателю творческие силы.
«Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память! В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого… Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце…» («Роза Иерихона»).
Родина, которая
Память переносит писателя в далекие времена, когда он был подростком, из родного дома был отдан в елецкую гимназию и жил нахлебником в чужой и противной ему мещанской семье (рассказ «Подснежник»). Какими праздниками в этой унылой, обыденной жизни были для десятилетнего Вани (в рассказе — Саши) приезды его отца; короткими вспышками они озаряли серое существование, и тем горше было расставание — до следующего отцова приезда…
А вот хоть и не столь давние, но тоже почти легендарные времена, когда Бунину было тридцать с небольшим. Из Ирландии ему написала тогда русская женщина, прочитавшая его рассказы в журнале. «…Живу я далеко, далеко от вас… тем иг менее слова, которые ваша рука набросала на листе бумаги, долетели до меня и запали мне в душу…» Бунин ответил ей; послал фотографию, книгу; переписывались они, с перерывами, никогда не увидя друг друга, три года. Письма бунинской корреспондентки остались в России. И вот, ровно двадцать лет спустя, Бунин вспоминает эту романтическую истерию и пишет рассказ «Неизвестный друг». Безответный монолог женщины, которая пишет известному писателю; пишет в течение месяца почти каждый день, но не получает ответа. Заглавие «Неизвестный друг» Иван Алексеевич взял из письма своей корреспондентки, а некоторые-ее письма почти дословно совпадали с текстом рассказа. Может быть, этот рассказ Бунин начал еще в России? Но, как бы то ни было, завершил его на чужбине, и оттого, должно быть, весь рассказ пронизан щемящей памятью сердца, когда с новой и огромной силой вспыхивают переживания давних лет. Эти переживания пришли к нему в новом, преображенном виде, вызвав в душе состояние, подобное тому, которое испытал крестьянин Гаврила в рассказе «Преображение», увидевший, как преобразилась, предстала перед его взором в ином свете его только что умершая мать…
Перед мысленным взором Бунина проходят тени минувшего, ожившие впечатления дорисовываются творческой фантазией. Лица, лица, лица… Вот «барин», сын «беглой дворовой девки» и помещика в рассказе «Сосед». У него особенная, изломанная речь, обильно и некстати уснащенная французскими выражениями. Его «усадьба» — не что иное, как пепелище некогда роскошного поместья; его имущество состоит из балалайки, «стопудового» кожаного драного дивана, из которого торчат клоки мочалы, одеяла из разноцветных лоскутков и тому подобного хлама. В рассказе «Слава» Бунин вспоминает о том, что услышал когда-то о русских плутах, мошенниках и жуликах, выдававших себя за юродивых и даже святых. Они шествовали по темной, дремучей России, одурачивая народ: Кирюша Борисоглебский, Ксенофонт Окаянный, Данилушка Коломенский и прочие… Не устает и не перестает писатель дивиться русскому крестьянину, загадочной его душе. В рассказе «Мухи» выведен кроткий деревенский старик с отнявшимися ногами, у которого осталось единственное развлечение в жизни: давить полчища одолевающих его мух. Однако прежний, молодой Бунин если б писал об этом человеке, то сделал бы упор на чудовищности страшного и дикого крестьянского существования. Теперь же он не обличает, а философствует. Может быть, и впрямь, размышляет он, в жизни можно довольствоваться очень малым? Однако ему трудно утвердиться в этой идее, и вопрос оставлен открытым: что означает это смирение калеки — «блаженство нищих духом или безразличие отчаяния»? Не менее удивителен и необъясним старик Ефрем в рассказе «Обуза». Ему решительно ничего не надо в жизни: ни дома, ни земли, — все это для него одна «обуза», и голову ломать ему ни о чем не хочется. И совсем другой человек, вызывающий у писателя восхищенное удивление, — Нефед из рассказа «Лапти», совершивший в страшную вьюжную ночь свой молчаливый подвиг: он добыл лапти умирающему ребенку, который просил их в горячечном бреду. Этот подвиг, стоивший Нефеду жизни, вызван был могучим движением души, именуемым добротою. В творчестве Бунина усиливается мотив доброты, любви к людям, очень сильно прозвучавший в рассказе 1922 года «Далекое». «В сущности, все мы, в известный срок живущие на земле вместе и вместе испытывающие все земные радости… должны были бы питать друг к другу величайшую нежность, чувство до слез умиляющей близости и просто кричать должны были бы от страха и боли, когда судьба разлучает нас, всякий раз имея полную возможность превратить всякую нашу разлуку, даже десятиминутную, в вечную». В маленьком этюде «Слепой» (1924) та же самая мысль звучит с еще большей силой: «Все мы в сущности своей добры. Я иду, дышу, вижу, чувствую, — я несу в себе жизнь, ее полноту и радость. Что это значит? Это значит, что я воспринимаю, приемлю все, что окружает меня, что оно мило, приятно, родственно мне, вызывает во мне любовь. Так что жизнь есть, несомненно, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни, есть уже смерть» — слова, словно выписанные из страниц позднего Л. Толстого. Так природное жизнелюбие художника пытается преодолеть издавна мучившую его проблему жизни и смерти и одерживает победу.
В гораздо большей степени «по-бунински» звучат слова, которым художник не изменит до конца дней:
«…блаженные часы проходят и… надо, необходимо (почему, один бог знает) хоть как-нибудь и хоть что-нибудь сохранить, то есть противопоставить смерти» («Надписи», рассказ 1924 г., где с огромной силой звучит мотив жизнеутверждающей силы искусства и бессмертия его).
Таким противопоставлением смерти Бунин считает любовь. Начиная с середины 20-х годов тема любви властно входит в его творчество, чтобы впоследствии, в конце 30-х — 40-е годы, стать главной (книга рассказов «Темные аллеи»).