Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
Джорджио нечаянно толкнул ствол одного дерева, и блестящие искорки осыпали Ипполиту. Она вскрикнула и рассмеялась:
— А, предатель! — прошептала она, думая, что Джорджио хотел испугать ее этим внезапным ливнем.
И она принялась защищаться.
Через мгновение с деревьев и кустарников с шумом посыпались сверкающие капли, и по всему склону раздавались взрывы смеха Ипполиты. Джорджио отвечал тем же, позабыв о своих кошмарах, поддавшись очарованию юности, проникнутый живительной свежестью ночи, растворившей все испарения земли. Он старался добежать первым до дерева с наиболее влажной листвой, она в свою очередь старалась сделать то же самое и смело пускалась в путь по покатой, скользкой поверхности. Они подбегали к намеченному дереву почти одновременно и вместе трясли его, осыпая друг друга дождем. Белки
— Ах! Колдунья! — воскликнул Джорджио, бросая дерево и хватая женщину, еще раз явившуюся перед ним в новом свете, среди таинственной прелести ночи.
Он осыпал поцелуями все ее лицо, он чувствовал под своими губами влажную свежесть этого лица, похожего на только что сорванный с дерева плод.
— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
Он с возраставшей страстью целовал ее губы, щеки, глаза, виски, шею — ненасытный, будто впервые овладевая ее телом. Она же под этими поцелуями делала вид, что они приводят ее в экстаз, как всегда, при виде возлюбленного в состоянии опьянения. В такие мгновения она умела сообщить всему своему существу самый тонкий аромат любви, окутывая им Джорджио и доводя его до исступления.
— Вот тебе!
Он остановился: исступление овладевало им, страсть, достигнув высших пределов, не могла идти дальше.
Они умолкли и, взявшись за руки, направились к «Убежищу», прямо через поле, потеряв тропинку среди своей отчаянной беготни. Страшная усталость и грусть овладели ими теперь. Джорджио, казалось, недоумевал. Итак, Жизнь неожиданно своим мимолетным дыханием среди мрака повеяла на него чем-то новым: неведомое дотоле ощущение, глубокое и сильное, было пережито им в конце тревожного дня, проведенного среди атмосферы монастыря, населенного призраками!
«Была ли та Жизнь? Быть может, Сон? Одно — лишь тень другого, — думал он. — Где жизнь, там Сон, где Сон, там Жизнь».
— Взгляни! — прервала эти размышления Ипполита, встрепенувшись от восторга.
И она указала ему на зрелище, как бы иллюстрировавшее его невысказанные мысли.
Весь залитый лунным сиянием, дремал виноградник. Гибкие лозы обвивали жерди, подобные стройным тирсам: сочные грозди с сетью нежных жилок как бы застыли в потоке света, казались хрустальными, воздушными, прозрачными, не имели ничего общего с земными формами и являлись каким-то отблеском волшебного мира, возникшего по велению мага и готового рассеяться.
В памяти Джорджио внезапно пронеслись слова Песни песней: «Vinea mea coram me est».
С рассветом на станции Казальбордино поезда один за другим выбрасывали бесчисленные волны народа. Это были люди, приезжавшие из маленьких городков и предместий вперемешку с крестьянами самых отдаленных деревень, не пожелавших или не бывших в состоянии совершить паломничество пешком.
Беспорядочной массой кидались они из вагонов, теснились у ворот, кричали, жестикулировали и толкали друг друга, чтобы взобраться на тележки и фуры среди хлопанья бичей и звона бубенчиков, или же вытягивались длинными рядами позади креста и, когда процессия вступала на пыльную дорогу, начинали петь гимны.
Еще растерянные от толкотни, Джорджио и Ипполита инстинктивно свернули к близлежавшему морю, чтобы переждать наплыв толпы.
Льняное поле мирно колыхалось перед синевой глубоких вод. Паруса, подобно пламени, сверкали на ясном горизонте.
Джорджио сказал своей спутнице:
— Тебе не страшно? Я боюсь, как бы ты не слишком устала.
Она отвечала:
— Не бойся ничего — я сильна. Да, кроме того, разве не надо сколько-нибудь страдать, чтобы заслужить милость?
Улыбаясь, он возразил:
— Ты собираешься просить милости?
— Да, только одной.
— Но разве мы не пребываем в смертном грехе?..
— Да, это правда.
— Как же тогда?
— Я все-таки помолюсь.
Они взяли с собой старого Кола — он знал местность и обычаи и служил им проводником. Как только ворота освободились, они вышли и сели в коляску, пустившуюся в путь галопом, звеня бубенцами. Лошади были разукрашены султанами, словно «barberi». Кучера, с павлиньими перьями на шляпах,
— Сколько еще времени мы проедем?
— Самое большее полчаса, — ответил кривой.
— Церковь старинная?
— Нет, синьора. Я помню время, когда еще ее не было. 50 лет тому назад существовала лишь небольшая часовня.
Он вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, развернул его и показал Джорджио.
— Можешь прочесть. Тут все описано.
Это было изображение Мадонны с приведенной внизу легендой. Божья Матерь в сонме ангелов восседала на оливковом дереве, у подножия которого распростерся молящийся старец. Этот старец назывался Александр Музио, и вот что гласила легенда: «В год 1527, вечером, 10-го июня, в день Св. Троицы, над местностью Казальбордино разразился ураган, истребивший виноградники, посевы и оливы. На следующее утро один семидесятилетний старец из Поллутри — Александр Музио, владелец пшеничного поля в Piano del Lago, отправился посмотреть, что сталось с его посевом. Сердце старика сжималось при виде опустошенных полей, но в глубоком смирении он восхвалял справедливость Бога. Набожно прославляя Пресвятую Матерь, он читал по пути молитву, когда в конце долины услыхал колокол, призывавший к обедне. Тотчас же преклонил он колена и с сосредоточенным жаром принялся молиться. И, пока молился, увидел себя окруженным сиянием, затмевавшим блеск солнца, а в этом сиянии явилась ему Милосердная Матерь в лазурных одеждах и кротко заговорила с ним: „Иди и возгласи весть. Скажи, что раскаянье будет вознаграждено. Да воздвигнется на месте сем храм, и Я изолью на него милость свою. Иди к полям, и ты найдешь их неприкосновенными“. Она исчезла с сонмом окружавших Ее ангелов, а старик поднялся, дошел до своего поля и нашел его неприкосновенным. Тогда он бросился в Поллутри, явился к священнику Мариано д’Иддоне и поведал ему о чуде. В одну секунду весть эта разнеслась по всей местности Казальбордино. Все население стеклось к священному месту, увидало сохраненную вокруг дерева землю, увидало колыхающиеся благословенные колосья, и все преклонились перед чудом, проливая слезы покаяния и умиления. Немного времени спустя арабонский викарий заложил первый камень часовни, и главными уполномоченными по делу построения явились Жеронимо да-Жеронимо и Джиованни Фаталоне, жители Казаля. На алтаре воздвиглось изображение Богоматери с распростертым перед Ней в благоговении старым Александром».
Легенда отличалась банальностью, походила на сотни других легенд, гласящих о чудесах. Со времени этой первой милости — именем Той же Мадонны — корабли избавлялись от бурь, поля от града, путешествующие от разбойников, больные от смерти. Воздвигнутое среди этого несчастного народа, Святое изображение являло неисчерпаемый источник спасения.
— Из всех Мадонн мира — наша самая милосердная, — сказал Кола ди Шампанья, прикладываясь к священному листку, раньше чем спрятать его на груди. — Говорят, в государстве появилась еще. Такая же. Но Наша, наверное, лучше. Не беспокойтесь. Наша всегда останется Первой.
Его тон и манера выражали фанатизм сектанта, свойственный крови этих идолопоклонников, фанатизм, который иногда в Абруппах толкает население к жестоким войнам за первенство своих кумиров. Старик, подобно собратьям по вере, не допускал Божественной Сущности без видимого воплощения — только в идолах видел он реальное проявление Божества и преклонялся перед идолами.
Изображение на алтаре жило для него, было существом из плоти и крови, оно дышало, улыбалось, смотрело, склонялось, делало знаки крестного знамения. И всюду повторялось то же самое, все священные статуи: из дерева, из воска, из бронзы или серебра жили настоящей жизнью в своих драгоценных или жалких оболочках. Когда они старились, разбивались или уничтожались под действием времени — они никогда не уступали места новым статуям, не проявив знамением своего гнева. Так, однажды из обломка статуи, ставшего неузнаваемым и брошенного в кучу дров — брызнула под топором струя крови. Другой обломок, раздробленный и затертый между досок бадьи, проявил свою сверхъестественную сущность, отразив в воде очертание своей первоначальной совершенной формы.