Том 4. Торжество смерти. Новеллы

д'Аннунцио Габриэле

— Ore! — крикнул кривой пешеходу, с трудом шагавшему по краю дороги, среди удушливой пыли. — Ore! Алиги! — Он повернулся к своим гостям и снисходительно заметил:

— Это добрый христианин, земляк мой. Идет по обету. Он исцелился. Видишь, госпожа, как он запыхался. Позволь ему сесть на козлы.

— Да, да. Конечно, остановись, — сказала тронутая Ипполита.

Коляска остановилась.

— Иди сюда, Алиги. Господа пожалели тебя. Ну, влезай.

Добрый христианин приблизился. Согнувшись над своей палкой, он задыхался, покрытый пылью, весь в поту, оцепеневший под лучами солнца. Кольцо рыжеватой бороды шло по его подбородку от одного уха к другому, окаймляя лицо, усеянное веснушками. Рыжеватые завитки волос, слипшиеся на лбу

и на висках, выбивались из-под шляпы. Его впалые бесцветные глаза, близко поставленные к переносице, напоминали глаза припадочных. Задыхаясь, он произнес глухим голосом:

— Благодарю. Бог да вознаградит вас. Милость Мадонны да почиет над вами! Но я не должен садиться.

Он держал в правой руке какой-то предмет, завернутый в белый фуляровый платок.

— Это дар по обету? — спросил кривой. — Покажи-ка.

Приподняв кончики платка, человек показал сделанную из воска ногу, бледную, как нога трупа, с нарисованной на ней синеватой раной. От жары она размягчилась и блестела, словно покрытая потом.

— Ты разве не видишь, что она тает?

И Кола протянул руку, чтоб ее ощупать.

— Она совсем стала мягкая. Если ты пойдешь пешком дальше, то она растает и упадет из твоих рук по дороге.

Алиги повторил:

— Не могу я ехать. Я дал обет дойти пешком.

И он не без тревоги осмотрел крючок, на котором держалась его ноша, приподняв ее к своим близоруким глазам.

На этой жгучей дороге, среди пыли и резких лучей солнца ничто не могло быть печальнее зрелища этого измученного человека с его бледным даром, отталкивающим, словно мертвый отрезанный кусок тела — долженствующим увековечить память о ране на стене, уже покрытой немыми и неподвижными изображениями бесконечных язв и болезней, терзавших в течение веков жалкое бренное человеческое тело.

— Ore!

И лошади снова пустились в путь.

За оставленными позади невысокими холмами дорога пересекала обширные поля почти налившихся колосьев. Старик с болтливостью его возраста рассказывал эпизоды выздоровления Алиги, говорил о гангрене, исцеленной милостью Мадонны. Направо и налево от дороги масса колосьев свешивалась через изгородь, напоминая переполненную чашу.

— Вот и Святилище! — воскликнула Ипполита.

И она указала на красное кирпичное здание в центре широкого луга, кишащего народом.

Несколькими минутами позже коляска нагнала толпу.

VI

Это было поразительное и ужасное зрелище, необычайное, невиданное, такое странно резкое смешение людей и предметов, что оно превосходило самые невероятные видения кошмара. Все отвратительные свойства вечных рабов, все их позорные пороки, все виды умственного убожества, все корчи и уродства крещенной плоти, слезы раскаянья, пьяный смех, безумие, алчность, коварство, разврат, идиотизм, ужас, смертельная усталость, окаменевшее равнодушие, безмолвное отчаянье, священные гимны, завывания припадочных, возгласы акробатов, перезвон колоколов, звуки труб, ослиный рев, мычание коров, ржание лошадей, треск огня под кострами, груды фруктов и сластей, лари с хозяйственными вещами, материями, драгоценностями, четками, непристойные танцы уличных плясуний, судороги эпилептиков, завязывающиеся драки, бегство жуликов, преследуемых среди толкотни, подонки самого грязного разврата, вынесенные из темных закоулков отдаленных городов и выброшенные на невежественные, растерянные массы, целые облака безжалостных паразитов, напоминающих рой слепней над стадом скотов, густая толпа народа, неспособная защищаться от них, всевозможные низменные приманки для грубых аппетитов, все бесстыдные пороки, нагло встречающие дневной свет, одним словом, самые разнообразные элементы были собраны тут, в этой бурлящей, волнующейся массе около храма Мадонны.

Сам храм представлял собой массивное здание грубой архитектуры, без украшений, построенное из красноватых неоштукатуренных кирпичей.

Около наружных стен, около ворот продавцы

священных предметов раскинули свои палатки и бойко торговали. Вблизи находились ярмарочные балаганы конической формы, украшенные большими картинами с изображением кровавых битв и людоедских пиров. У входа неопрятные мужчины отталкивающего и подозрительного вида зазывали народ и оглашали воздух звуками труб. Распутные женщины с толстыми ногами, вздутым животом и отвислой грудью, едва прикрытые грязным трико и блестящими лохмотьями, восхваляли на необыкновенном жаргоне чудеса, скрывающиеся за красным занавесом позади них. Одна из этих жалких руин, подобная чудовищу, порожденному карликом и свиньей, кормила слюнявым ртом отвратительную обезьяну, между тем как рядом с ней вымазанный мукой и кармином паяц с отчаянной яростью звонил в колокольчик. Процессии двигались длинными рядами с пением гимнов, в предшествии креста. Женщины держали друг друга за края одежды и шли словно в бреду, с безумными лицами, с широко раскрытыми неподвижными глазами. Уроженки Триньо были одеты в платья из ярко красной материи со множеством складок, платья эти застегивались высоко, почти под мышками, а на бедрах перехватывались трехцветными шарфами, которые, приподнимая и сжимая складки, делали фигуры горбатыми. Разбитые от усталости, эти женщины шли, согнувшись, еле волоча за собой тяжелую как свинец обувь, они имели вид странных уродливых животных. У некоторых висели зобы, и золотые ожерелья блестели под красной, обветренной опухолью.

Слава Марии!

Над толпой возвышались ясновидящие, сидевшие одна против другой на небольших узких носилках. Лица их были завязаны, виднелся лишь рот, брызгавший слюной. Они произносили слова нараспев, повышая и понижая голос, качая в такт головой. Иногда слышался легкий свист проглатываемой слюны. Одна из этих сомнамбул показывала засаленную игральную карту и выкрикивала: «Вот якорь доброй надежды!» Другая, с огромным ртом, где мелькал между гнилыми зубами язык, покрытый желтоватым налетом, нагнулась к толпе, держа на коленях вспухшие руки с зажатыми в них медными монетами. Кругом нее внимательные слушатели ловили каждое слово, стараясь не моргать и не двигаться. Лишь время от времени они проводили языком по своим запекшимся губам.

Слава Марии!

Новые партии богомольцев прибывали, проходили, удалялись. Там и тут, в тени балаганов, под широкими синими зонтами или прямо на солнце, спали утомленные старухи, обхватив лицо руками, лежа ничком на высохшей траве. Другие сидели кружком на земле, расставив ноги, и в молчании пережевывали с трудом овощи и хлеб, не заботясь об остальных, равнодушные к царящему вокруг оживлению. По их желтой, пятнистой, точно панцирь черепахи, шее видно было, с каким усилием проглатывали они слишком большие куски. Некоторые были покрыты ранами, струпьями, шрамами, без зубов, без ресниц, они не ели, не спали, оставались неподвижными с покорным видом, словно ожидая смерти, а над их изможденными телами, как над падалью, кружились густые тучи мух и мошек.

В трактирах, под навесами, раскаленными полдневным солнцем, вокруг врытых в землю и убранных зеленью столов, проявлялось обжорство людей, с великим трудом откладывавших свои сбережения до этого дня, чтобы выполнить обет, а также чтобы удовлетворить жажду излишеств, назревшую в течение долгого, скудного времени тяжелой работы. Виднелись их лица, склоненные над чашками, челюсти, разжевывающие пищу, руки, разрывающие куски мяса — все их грубые фигуры, справляющиеся с непривычными яствами. Широкие котлы, наполненные какой-то красноватой жидкостью, дымились в трех ямах, обращенных в очаги, и запах еды распространялся вокруг, возбуждая аппетит. Тощая, длинная молодая девушка с зеленовато-бледным лицом, похожая на кузнечика, предлагала связки сыра, вылепленного в форме лошадок, птиц и цветов. Какой-то субъект с гладким, лоснящимся женоподобным лицом, с золотыми серьгами в ушах, с руками, окрашенными анилиновой краской, продавал питье подозрительного вида.