Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак
Шрифт:
Очень хотелось бы подробнее описать это типичное захолустное дворянское обиталище, да некогда. У самого хозяина считанные минуты оставались дочек чмокнуть, умыться и переодеться. Горожане уже собрались в ратуше, с лихорадочным нетерпением ожидая его появления.
Зал был набит до отказа, яблоку упасть негде. Нотариуса Ленарта, который уже говорил с бургомистром, осаждала толпа любопытных.
— Что будет?
Но Ленарт с неприступным видом отделывался самыми общими фразами.
— Плохого ничего не будет. Город не пострадает. Как до сих пор черепашьим шагом двигались…
— Ну, не скажи, свояк, —
По лестнице — топот ног и задыхающиеся голоса:
— Идет! Идет!
Вот и сам Рёскеи. Раздается несколько «ура», и народ, теснясь, расступается, как перед императором.
И сразу — мертвая тишина. Слышно даже, как ботинки поскрипывают, пока бургомистр, высоко подняв голову и взглядом пролагая себе дорогу, проходит на подмостки, где во время балов играет Люпи со своим цыганским оркестром, а сейчас стул стоит и столик, на котором — графин с водой и колокольчик.
— Тише! Тише! Внимание!
— Уважаемые сограждане, уроженцы родного моего города!
— Господи! Как прекрасно! — вздохнул достойный мастер Винкоци, благоговейно качая головой. — Надо же такое выдумать!
— Тс-с! Тс-с!
У бургомистра и в самом деле приятный баритон был, звучный, гибкий, и он, когда хотел, мог растрогать слушателей или зажечь негодованием.
— С тяжелым сердцем вернулся я из столицы, — начал Рёскеи, и было бы слышно, как муха пролетит (только посмеет ли муха летать, когда он говорит?). — Тяжкие обязанности возлагает на меня правительство, — обязанности, которые преисполняют меня грустными мыслями о предстоящей разлуке. Правительство хочет отнять меня у вас.
— Ура! — раздался бестактный возглас.
— Болван! — прозвучал другой в ответ.
— Благоволите выслушать спокойно, уважаемые сограждане, — продолжал бургомистр, — и лишь потом судите. Венгрия вступает в великое и критическое время, и будущее нашего города целиком зависит от нового парламента. Готовятся грандиозные планы, в которых будет записано, быть или не быть нашему городу, погибнуть или, наоборот, расцвести пышным цветом довольства и счастья. Вижу внутренним оком своим жалкую, обезлюдевшую деревню, в которую обратился наш возлюбленный Кертвейеш. И вижу другой Кертвейеш — весь в мраморных дворцах, любующийся своим отражением в водах Кемеше, которые бороздят пароходы (крики «ура»). Речь о том идет, чтобы нашу реку сделать судоходной. И если это удастся, нетрудно нарисовать себе другую часть будущей картины, которая тоже станет явью, хотя к тому времени наши кости, быть может, давно уже будут тлеть рядом с прахом отцов наших. Представьте себе озеро, вместо теперешних хибарок окруженное очаровательными коттеджами всемирно известного курорта! (Единодушное одобрение.) Есть и другие вопросы, ждущие своего разрешения; но для этого нам нужен испытанный кормчий, любящий вскормившую его землю, который твердой рукой поведет вверенный ему корабль навстречу опасностям.
— Верно! Правильно!
— Уважаемые сограждане! Через пять дней — выборы, и у нас уже есть кандидат — достойный человек с блестящими способностями и твердым характером. Мы сами его выдвинули, сами облекли доверием. Но римская мудрость гласит: aecessitas frangit legem [50] . Обычай свят, а закон еще священнее. Однако необходимость даже законы ломит. Необходимость — высший судия. И она требует сломать обычай.
Слушатели даже дыхание затаили. Только кузнец Мартон Гал не удержался и рявкнул, подняв кверху кулаки:
50
Необходимость ломает законы (лат.).
— Ну и сломаем!
Ему прямо-таки не терпелось разломать что-нибудь этими огромными ручищами.
— Обычай требует держаться за того, кого выдвинуло собрание, хотя собрание, выдвинувшее Ковини, не совсем соответствовало правилам: я даже не был на него приглашен и в нем не участвовал. Но пусть бы оно решительно всем правилам соответствовало (тут голос оратора окреп и загремел), Ковини все равно не может нас теперь удовлетворить.
Собрание заволновалось, загудело. Все растерянно переглядывались.
— Между тем я знаю человека, — продолжал Рёскеи проникновенно, — который, стоя уже одной ногой в могиле, готов на старости лет вырваться из объятий семьи, презреть все и в это надвигающееся суровое время занять место там, куда его призывают долг и любовь к городу. Этот человек, уважаемые сограждане…
— Кто? Кто это? — в нетерпении возопило сто глоток сразу.
— Я, Пал Рёскеи.
Все так и застыли с разинутыми ртами. С полминуты длилось томительное молчание. И вдруг грянула овация. Такой еще не слыхивал Кертвейеш: чуть потолок не обвалился. Только один человек — щуплый, тщедушный барчук, — вопя, как раненый зверь: «Где мое флоке? Застрелю!» — пробивал локтями дорогу к выходу: наверно, домой спешил за ружьем.
Но этот инцидент прошел незамеченным в общем шуме и гаме. Оратор стоял, победоносно выпрямись и сверкающими глазами обводя зал.
— Если хоть один человек против, — прогремел он угрожающе, — пусть скажет, и я останусь.
Он, конечно, знал, что таких дураков не найдется — такого растерзают на месте.
И однако… У всех кровь застыла в жилах. Странный, ни на что не похожий голое проверещал вдруг из угла:
— Да здравствует Ковини! Да здравствует Ковини! Да здравствует Ковини!
Кертвейешский диктатор обратил на звук голоса свое насупленное чело и налившиеся кровью глаза. Другие тоже кинулись туда. «Подлость какая! Наглость! Кто это? Ну, погоди!»
А в углу, дрожа, как студень, стоял старенький Ференц Тот, помощник городского счетовода, держа под распахнувшимся плащом скворца, которого он, не жалея трудов, целую неделю обучал бургомистрова зятя величать, чтобы приятно поразить его благородие. И вот глупая птица, знать не желая никаких перемен в политической ситуации, воспользовалась тем, что рука, зажимавшая клюв, на мгновение соскользнула… Да, не про бедняков писан карьеризм; даже он против них оборачивается.