Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
— Бернин, — продолжал Франческо де Лизо, — сам построил театр в Риме, сам писал для него декорации, взял статуи и орнаменты, изобретал машины, составлял либретто, сочинял музыку, режиссировал представлением, дирижировал танцами, сам танцевал, пел и декламировал.
— Будет, довольно! — вскричал, смеясь, князь Годиц. — Варвар побежден.
— Нет, не довольно, — сказал Антимо делла Белло, — мы должны еще почтить память самого великого новатора, чья жизнь и смерть изобличают истого венецианца, чей прах покоится в церкви Фрари и достоин поклонения пилигримов! Это божественный Клавдио Монтеверде.
— Вот действительно национальный итальянский поэт, — горячо согласился Даниеле Глауро.
— Он выполнял свою миссию среди житейских
Стелио вздрогнул, как будто она внезапно дотронулась до него. Вещие уста этой женщины снова вызвали из глубочайшей бездны идеальный образ, как бы восставший из гроба призрак с красками и дыханием жизни.
Ожил скрипач, пламенно тоскующий о своей возлюбленной, как его собственной Орфей, и внезапно появился перед глазами поэтов.
Это было огненное видение, более яркое и величественное, чем пылающий бассейн св. Марка, могучая жизненная сила, явившаяся в мир для борьбы и скорби, благотворный луч, упавший с неба и осветивший самые таинственные глубины человеческих страданий, гений, принесший с собой неслыханные звуки, раздавшиеся среди безмолвия и воплотившие все загадочное и вечное, таящееся на дне человеческих сердец.
— Кто решится говорить о нем, если он сам может говорить о себе! — сказал поэт, борясь с наплывом чувств, волнами печали, заливавшими его душу.
Он посмотрел на певицу: она была такая же бледная, безжизненная, похожая на статую, как и там на эстраде, среди леса инструментов во время перерывов между пением.
Только что вызванный гений творческой силы должен был заговорить и в ней.
— Ариадна! — прошептал Стелио, как бы желая пробудить ее от этого оцепенения.
Она молча поднялась, направилась к двери и скрылась в соседней комнате. Послышался легкий шелест ее платья, потом скрип приподнимаемой крышки клавесина. Все молча насторожились. Звучная тишина водворилась на опустевшем месте певицы за столом. Порыв ветра пригнул пламя канделябров и заколебал цветы.
Но вот все смолкло в беспокойном ожидании.
Lasciatemi morire! [16]Души присутствующих, как на крыльях орла, унесшего Данте к огненным странам, понеслись ввысь, загораясь пламенем вечной истины, под звуки общечеловеческой мелодии, наполняющей их восторгом.
16
Дайте мне умереть!
Не был ли то новый вопль Ариадны, вопль ее возрастающего страдания?
Е che volete Che mi conforte In cosi duro sorte In cosi gran martire? Lasciatemi morire! [17]Голос смолк, певица не появлялась более. Мелодия Клавдио Монтеверде навсегда запечатлелась в сердцах присутствующих.
— Найдется ли у греков такое совершенное произведение, в смысле выдержанности стиля и простоты формы? — сказал Даниеле Глауро шепотом, боясь нарушить музыкальную тишину.
17
И чем хотите вы меня утешить в такой жестокой судьбе, в таком великом горе. Ах, дайте мне умереть!
— Кто из смертных способен плакать такими слезами? — прошептала леди Мирта, своими изуродованными ревматизмом руками утирая слезы, струившиеся по ее худому морщинистому лицу.
Суровый аскет и чуткая душа, заключенная в уродливом теле, поддались могучей власти охватившего всех настроения. Произошло то же, что и три века тому назад в знаменитом Мантуанском театре, когда шесть тысяч зрителей разразились неудержимыми рыданиями, а поэты увидели возрожденного Аполлона на сцене нового театра.
— Вот видишь, видишь, Бальтазар, — сказал Стелио, — таков наш национальный поэт — он при помощи самых примитивных средств достигает высочайших вершин поэзии, тогда как немец, лишь изредка в своих смутных стремлениях приближается к родине Софокла.
— Знаешь ты жалобу больного короля? — спросил юноша с огненными волосами, унаследованными от «Старой Гаспарри», этой венецианской Сафо, несчастной подруги Коллатино.
— Все отчаяние Амфорты выливается в этом псалме: «Меня, грешащего каждый день…» Я знаю его наизусть. Сколько здесь поэзии и мощной простоты! Все элементы трагедии сконцентрированы здесь, как общечеловеческие ощущения в душе героя. Мне кажется, язык Палестрини, несмотря на свою старину, еще более прост, еще более ярок.
— А этот контраст мелодий Кундри и Парсифаля, Эрцеленди — этот пламенный образ отчаяния, заимствованный из Священной вечери, мелодия стремлений Кундри, пророческая тема обета, поцелуй на устах Безумца, вся головокружительная, душу раздирающая смена страсти и ужасов… «Рана, рана! Как она горит как жжет меня!» И на фоне демонического отчаяния эта мелодия покорности… «Позволь мне плакать на твоей груди! Хоть на одно мгновение быть близкой для тебя, и если даже Бог отвергнет меня, моя любовь будет моим искуплением, моим спасением!» Потом ответ Парсифаля, где снова раздаются торжественные звуки мелодии Безумца, преобразившегося в обетованного героя… «Вечный ад за одно мгновение твоих объятий». И дикий восторг Кундри… «Мой поцелуй принес тебе вдохновение — мои объятия сделают тебя божественным… Одно мгновение, одно мгновение с тобою, и я спасена!» Вот последние усилия ее демонической воли, последний чарующий жест мольбы и безумные объятия… «В твоей любви мое спасение. Дай мне любить тебя! Будь моим хоть на мгновение! Я отдаюсь тебе хоть на мгновение!»
Пердита и Стелио растерянно взглянули друг на друга, в этом взгляде было все: и ласки, и объятия, и опьянение, и нега, и мучительная гибельная страсть.
Марангона, самый большой колокол Св. Марка, пробил полночь, и, так же как в сумерках, этот металлический звук пронизал их до самого мозга и заставил задрожать всем телом. И снова как вихрь пронеслись эти звуки над их головами, а за ними всплыли успокоительные видения красоты, вызванные единодушной молитвой людей. Все прелести моря, заглушенный трепет желания, тревога, обещание, разлука, праздник и зловещее тысячеликое чудовище — толпа, и звездное небо, и рукоплескания, и музыка, и пение, и чудеса огня, и возвращение по звучному каналу, песня мимолетной юности, борьба, безмолвное страдание в гондоле, внезапная тень, нависшая над тремя человеческими судьбами, банкет во имя красоты, предчувствия, надежды, жажда славы — все пережили они в быстро сменяющихся видениях, и могучие волны жизни, дробясь, сливались в их душах в общее море ощущений. Им показалось, что они уже пережили жизнь, ушли за пределы жизни, что в это мгновение они успели охватить бесконечное пространство, подобное океану, и чувствовалась пустота, и жажда была утолена. Обе эти богатые натуры поддались одной и той же иллюзии. Им вдруг представились несметные сокровища духа, порожденные их близостью. Девственница исчезла. Печальные глаза женщины-скиталицы говорили: «Мои объятия сделают тебя божественным. Одно мгновение, одно мгновение с тобой, и я спасена! Будь моим на одно мгновение! Я отдаюсь тебе хоть на одно мгновение!»