Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
— Пощадите, пощадите! — молила женщина, слыша в голосе, читая в глазах своего возлюбленного этот безумный порыв страсти. — О, пощадите меня!
Под хищным взглядом юноши все ее существо снова съежилось, полное отчаяния и оскорбленного целомудрия.
Страсть Стелио мучила ее, жгла, как зияющая рана. Она понимала всю остроту, всю порочность этой внезапной вспышки, понимала, что он видел в ней отравленное, глубоко испорченное создание, испытавшую все виды любви, кочующую хищницу. Она угадывала злобу, ревность, зловещую лихорадку, клокотавшую в крови ее нежного друга, которому с таких давних пор она предалась всем, что было прекрасного,
— О, пощадите!
Она молила о пощаде, бледная и нежная, как лебяжий пух, накинутый на ее голые плечи и трепещущую грудь. Казалось, исчезло все ее могущество, и она превратилась в хрупкое слабое создание, с душой кроткой и глубокой, которую так легко убить, уничтожить, не пролив ни капли крови!
— Нет, Пердита, я не причиню вам зла! — прошептал он, растроганный ее голосом и видом, почувствовав в своей душе такие же глубокие источники сострадания, как и страсти. — Простите, простите меня!
Ему захотелось теперь взять ее на руки, убаюкать, утешить, прислушаться к ее рыданиям, упиться ее слезами. Она казалась ему неузнаваемой, он видел перед собой новое существо бесконечно кроткое, бесконечно грустное и слабое. Его сострадание и раскаяние напоминали ощущения человека, нечаянно толкнувшего или нанесшего рану больному ребенку, безобидному одинокому созданию.
— Простите.
Ему захотелось упасть на колени, целовать ее ноги, говорить ей ласковые слова. Нагнувшись, он коснулся ее руки. Она вся вздрогнула, подняла на него свои большие глаза, потом опустила их и по-прежнему стояла неподвижно. Тени сгущались на ее лице. Оцепенение снова охватывало тело.
Сначала слышались голоса гостей в саду, потом водворилась тишина. Под чьими-то шагами захрустел песок, и снова все стихло. Благоухание жасмина становилось сильнее, как биение взволнованного сердца. Ночь казалась полной тайн. Вечные силы природы заполняли гармонией пространство между землей и звездами.
— Простите! И если моя страсть приносит вам страдание, я снова заглушу ее, я снова найду в себе силы отказаться от вас, снова буду вашим рабом. Пердита, Пердита! Я забуду все, что прочел в ваших глазах там, среди праздной болтовни… Какие объятия, какие ласки способны сблизить нас теснее? Эта ночь, дышащая страстью, опьянила нас обоих и бросила в объятья друг друга. Вы проникли в меня как волна… И теперь, мне кажется, вы слились с моим существом и не в силах уйти от меня, и мы должны идти рука об руку навстречу Бог весть какой заре…
Он говорил шепотом, изливая перед ней всю душу, мгновенно превратившись в чужое существо, воспринимающее все переживания ночного создания. Перед ним более не было женщины с ее таинственным непроницаемым телом, этой тесной тюрьмой человеческих возможностей. Перед ним стояла душа, мало-помалу обнажающаяся, звучная как музыка, чуткая, нежная и властная, источник творческой силы, дающей жизнь нежной ткани растений и грубому мрамору, зажигающей молнией тучи — источники света и мрака.
— Стелио!
Она едва выговорила это имя, но в ее прерывающемся голосе, замиравшем на бледных устах, послышалось столько же безумного счастья, как в пронзительном вопле восторга! Слова его теперь звучали настоящей любовью: да, он любил, любил. Много прекрасных слов произносилось при ней этим звучным голосом, зачастую казавшимся ей театральным, бывшим для нее какой-то странной мучительной пыткой, но теперь, услышав этот новый его оттенок, она почувствовала, как будто жизнь и мир мгновенно преобразились для нее.
Душа ее всколыхнулась: все препятствия пали на дно, в бесконечный мрак, а на поверхность всплыло что-то свободное, чистое и, постепенно расширяясь, превращалось в свод утреннего неба. Как заря, зардевшаяся на этом небе, завершая гармонию утра, иллюзия счастья засверкала улыбкой на ее липе. Как листья, колеблемые ветерком, трепетали полуоткрытые уста, и белизной жасмина среди звездной ночи сверкали зубы.
— Все забыто, все исчезло. Я не жила, не любила, не страдала. Я совсем новая. Я ничего не знаю, кроме этой любви. Я совершенно чиста. Я хочу умереть среди твоих ласк. Годы, события пронеслись надо мной, не коснувшись той части моей души, которую я хранила для тебя, вот оно, это таинственное небо, заключавшее в себе звук твоего имени, оно разверзлось, оно восторжествовало над пороком. Твоя любовь — мое спасение, мои объятия сделают тебя божественным…
Слова опьянения лились из освобожденной души, но она не решилась их выговорить и только улыбалась, улыбалась своей бесконечно счастливой улыбкой.
— Скажите, Пердита, неужели, неужели вам не кажется, что мы, своей непрерывной борьбой, своим постоянством заслужили полноту этого мгновения? Ах, мне кажется, что все мои предчувствия, все мои надежды были бы заблуждением, если бы не наступило это мгновение. Скажите мне, что без меня вы не пойдете навстречу заре, как и я без вас. Скажите — да!
— Да, да…
Она задыхалась, она отдавалась вся. Улыбка потухла, губы отяжелели и на мертвенно-бледном липе казались грубочувственными, манящими, властными, ненасытными. Вся ее фигура, только что смягченная отчаянием и ужасом, внезапно выпрямилась, как будто выросла, и снова облеклась во всеоружие плоти, трепещущей властным ненасытным желанием: инстинкт снова заговорил в нем.
— Ни минуты больше — поздно!
Он дрожал от нетерпения. Безумие возвращалось. Страсть душила его.
— Да! — повторила Фоскарина изменившимся голосом, не спуская глаз со Стелио, жадная и властная, как будто уверенная в обладании волшебным зельем, которое сделает его навсегда рабом ее любви. Страсть, таившаяся в глубине ее существа, пропитала его насквозь. Он взглянул на нее, она была так бледна, что, казалось, вся кровь ее ушла в землю, просочилась к самым корням деревьев, ему казалось, что это вой, что они одни вне времени и пространства.
Как и там за столом, она вдруг сделалась необычайно красива, как будто внезапно облеклась красотой тысячи идеальных образов, еще более пламенных вдохновенных, вечных.