Том 5. Крестьянин и крестьянский труд

Успенский Глеб Иванович

В один день разнеслась весть, что три девочки, дочери Алехи, оставшись дома без матери, которая ушла зачем-то к соседям, на руках девятилетнего парнишки (отца также не было дома — «воровал дрова» в графском лесу), опрокинули на себя во время игры огромный, белым ключом кипевший самовар… и обварились с головы до ног. «Теперича уж, пожалуй, и помирать должны бы… вчерась обварились-то…» констатировали деревенские диагносты… «Должны помереть, — подтверждали беспристрастные наблюдатели, — коли ежели не отходят». «Коли отходят, в ту пору и живы должны остаться, ну а коль скоро не отходят, то само собой, окончательно сказать, должны покончиться…» «Беспременно покончатся, коли ежели каких способов не будет отходить…» «Да, теперича пожалуй что

уж и померши, коли ежели…» А так как всем хорошо известно, что в деревне существует самый внимательный контроль друг над другом и над всем домашним бытом каждого дома, то к этому констатированию неизбежной для девочек смерти (ежели не отходят) присоединилось констатирование и другого факта. «А пожалуй, что Алеха-то теперь долженпойтить на поправку!..Горе, горе, что говорить! Всякому свое жалко… А и так ежели сказать, божиим повелениям человек не указчик… Неизвестно, может господь-то премудро все это послал… А что Алехе все полегче станет — это верно, потому как же? остался он в троих… куда с этакой оравой ребят выбиваться… А теперича, пожалуй что, и на поправку должон пойтить… Право, должон». Дети действительно умерли, и Алеха действительно пошел на поправку… Долго я не видал его после этого несчастья и не знаю, как он его пережил, но когда я его увидел наконец, он был и трезв и опрятен, и взор его был и чист, и светел, и умен… «Слава тебе, господи, кабысь немножечко дело мое поправляться стало… Дай бог здоровья (имя рек), место мне дал — мост на железной дороге караулить, через день, рубль серебром, свои харчи, маленько поправляться стал… А то всего бы решился, чисто бы помер бессловесно!.. До весны как-нибудь промерзну в землянке-то, рублей под шестьдесят деньжонок накопится, опять возьмусь за хозяйство… Слава тебе, господи, землю-то кое-как у мужиков „отпоил“ — не отняли… А то бы начисто бы пришлось покончиться». О детях мы не говорили…»

Так вот какие эпизоды иногда выручаютчеловека из погибели!

. . . . . . . . . . . . . . .

— Как бы я желал, — говорил Протасов спустя некоторое время, — если бы можно было свалить всю вину на знаменитую пословицу «только печкой не били». Когда приказывают, Мишанька не может ослушаться, он привык слушаться, ржаное поле приучило его. А вот о несчастье нет приказаний ржаного поля, и Мишанька только констатирует факты с точностью ученого исследователя и привык погибать, также исполняя с точностью собственную свою погибель, раз она этим ржаным полем ему предуказана.

Пришло на память ^*

I. Встреча на Невском

Все, что написано ниже, пришло мне на память случайно, неожиданно, и пусть не удивится читатель отрывочности этих случайных воспоминаний. Произошло это оттого, что воспоминания нахлынули на меня в самое неподходящее для них время. Шел я как-то по Невскому в морозный зимний полдень, занятый своимимыслями, озабоченный своими заботами, шел, не видя ни толкотни, ни давки, не слыша ни единого звука, кроме тех, какие слышались мне в моих молчаливых размышлениях; и вдруг на углу какой-то из улиц, впадающих в Невский, — сплошная масса народу всякого звания и состояния: и барышни с портфелями нот, и рыбники с посудинами на головах, и чиновники, и офицеры, а среди улицы — масса остановившихся экипажей, карет, извозчиков, ломовиков, и все это сгрудилось в кучу по случаю похорон какого-то военного.

Остановившись вместе с другими и оглядевшись, я совершенно случайно увидел в толпе как будто знакомую мне фигуру крестьянина, да и крестьянин как будто узнал меня. «Кто это такой?» — думал я в то время, когда военный оркестр затянул унылое и длинное «Коль славен». Приблизившись к крестьянину, я спросил его, где я его видел, и

с двух слов мы совершенно узнали друг друга. Мы — точно, виделись и знали друг друга, но давно, года с два назад, в деревне, где я провел целое лето, первое, самое приятное деревенское лето… В то время Иван (так звали моего знакомца) был простым работником, и я видал его не иначе, как в одной рубашке; теперь на нем был ватный картуз, тугой платок на шее, ватная чуйка, а лицо уже не носило той загадочной драматической черты, которую я помнил в нем, а было какое-то глупо-важное, опухлое нездоровой полнотой, да и голос у него был сиповат.

Несмотря на то, что нам было приятно встретиться, оживленного разговора между нами как-то не вышло. Слушая унылые звуки «Коль славен», глядя на публику, на солдат, на офицеров, державших в руках подушки с орденами и переминавшихся от холоду с ноги на ногу, — мы перекидывались самыми ординарными вопросами н ответами.

— Ты что ж, давно в Петербурге?.

— Да уж, почитай, с год.

— Что ж… на месте?

— Как же, слава богу!

И молчим.

— Хорошее место?

— Место? Дай бог всякому, вот какое место!

— Где же?

— На пивоваренном заводе.

И опять помолчим.

— Довольно я, — говорит Иван, — на мужиков поработал; будет!.. Пущай кто другой опробует. Я довольно это знаю, как в работниках жить у мужика.

— Что ж, разве здесь лучше?

— Здесь-то? здесь вот как, я вам скажу: харчи ежели взять…

Неожиданно унылые звуки прекратились, раздалась глухая барабанная дробь, по поводу которой один из рыбников, находившийся в публике, заметил:

— Н-но! Горох просыпал!

А другой совершенно серьезно прибавил:

— Должно, мешок прорвался.

И этими двумя фразами унылое настроение публики почти мгновенно перешло в улыбающееся, а еще через мгновение и совсем сделалось веселым, потому что вслед за барабанным боем офицер, сидевший на коне, возгласив на всю улицу: «На плэ-э-э… ччо!», повел взвод солдат в противоположную от процессии сторону, причем музыканты, уткнувшись губами в свои трубы, грянули на весь Невский развеселый немецкий вальс.

И не успела печальная процессия пройти по Невскому и ста шагов, как вся недавно унылая от унылых звуков толпа заплясала, зашагала в такт развеселым звукам вальса, подпрыгивая и смеясь тому, что вот никак нельзя удержаться, чтобы не плясать, и плясать притом совсем не во-время, совсем не у места. А вальс все более и более раззадоривал публику.

На перекрестке в одно мгновение образовался неистовый водоворот людей, экипажей и лошадей, все хлынуло сразу — и вперед, и взад, и поперек. Пробиваясь сквозь толпу, я было совсем потерял Ивана, но, оглянувшись, увидел, что Иван догоняет меня, желая что-то сообщить и указывая на что-то руками и головой.

— Гляньте, гляньте, — заговорил Иван: — ведь перед богом, это Варвара скачет!

— Какая Варвара?

— Вон, вон, глядите! — торопливо заговорил Иван, повертывая меня за руку к Невскому.

Посреди улицы, в куче хлынувших друг на друга экипажей, неслось множество саней с «погибшими созданиями». Извозчики, невольно покоряясь звукам вальса, улыбались и весело стегали лошаденок, несшихся вскачь; весело улыбались и погибшие создания… А блестящие вдруг хлынувшие на Невский и весь Петербург лучи солнца, точно на посмеяние, как нельзя ярче высветили перед всем народом эти опухлые, больные, однообразно неживые лица. Веселые извозчики очень скоро умчали их из наших глаз.

— Ах, какое сходствие! перед богом, она!.. Как есть она самая — Варвара?

— Какая Варвара? — опять спросил я его.

— А работница-то. Помните, еще она меня ведром-то по этому месту?

Иван показал на свою щеку и, видя, что я вспоминаю, прибавил:

— Ведро-то, пес ее возьми, согнулось, даром что железное… Ведь вот какой идол была…

— Нет, — сказал я, вспомнив историю с ведром, — не может быть!

— Ох, что-то будто… Как есть Варвара!