Том 5. Стихотворения

Белый Андрей

1901

Вестники

В безысходности нив онемелый овес дремлет, колос склонив, средь несбыточных грез… Тишину возмутив, весть безумно пронес золотой перелив, что идет к нам Христос. Закивал, возопив, исступленный овес. Тихий звон. Сельский храм полон ропота, слез. Не внимая мольбам голос, полный угроз, все твердит: «Горе вам!» Кто-то свечи принес и сказал беднякам: «Вот Спаситель-Христос приближается к нам»… Среди вздохов и слез потянулись к дверям.

1903

В полях («Солнца контур старинный…»)

Солнца контур старинный, золотой, огневой, апельсинный и винный над червонной рекой. От воздушного пьянства онемела земля. Золотые пространства, золотые поля. Озаренный

лучом, я спускаюсь в овраг. Чернопыльные комья замедляют мой шаг, От всего золотого к ручейку убегу — холод ветра ночного на зеленом лугу. Солнца контур старинный, золотой, огневой, апельсинный и винный убежал на покой. Убежал в неизвестность, Над полями легла, заливая окрестность, бледно-синяя мгла. Жизнь в безвременье мчится пересохшим ключом: все земное нам снится утомительным сном.

1904

Священный рыцарь

Посвящается «бедным рыцарям»

Я нарезал алмазным мечом себе полосы солнечных бликов. Я броню из них сделал потом и восстал среди криков. Да избавит Царица меня от руки палачей! Золотая кольчуга моя из горячих, воздушных лучей. Белых тучек нарвал средь лазури, приковал к мирозлатному шлему. Пели ясные бури из пространств дорогую поэму. Вызывал я на бой ослепленных заразой неверья. Холодеющий вихрь, золотой, затрепал мои белые перья.

1903

Душа мира

Вечной тучкой несется, улыбкой беспечной, улыбкой зыбкой смеется. Грядой серебристой летит над водою — — лучисто — волнистой грядою. Чистая, словно мир, вся лучистая — золотая заря, мировая душа. За тобою бежишь, весь горя, как на пир, как на пир спеша. Травой шелестишь: «Я здесь, где цветы… Мир вам…» И бежишь, как на пир, но ты — Там… Пронесясь ветерком, ты зелень чуть тронешь, ты пахнешь холодком и смеясь вмиг в лазури утонешь, улетишь на крыльях стрекозовых. С гвоздик малиновых, с бледно-розовых кашек — ты рубиновых гонишь букашек.

1902

Прежде и теперь

Опала

Посвящается А.А. Блоку

Блестящие ходят персоны, повсюду фаянс и фарфор, расписаны нежно плафоны, музыка приветствует с хор. А в окнах для взора угодный, прилежно разбитый цветник. В своем кабинете дородный и статный сидит временщик. В расшитом камзоле, при шпаге, в андреевском ордене он. Придворный, принесший бумаги, отвесил глубокий поклон, — Приветливый, ясный, речистый, отдавшийся важным делам. Сановник платочек душистый кусает, прижавши к устам. Докладам внимает он мудро, Вдруг перстнем ударил о стол. И с буклей посыпалась пудра на золотом шитый камзол. «Для вас, государь мой, не тайна, что можете вы пострадать: и вот я прошу чрезвычайно сию неисправность изъять…» Лицо утонуло средь кружев. Кричит, раскрасневшись: «Ну что ж!.. Татищев, Шувалов, Бестужев — у нас есть немало вельмож — Коль вы не исправны, законы блюсти я доверю другим… Повсюду, повсюду препоны моим начинаньям благим!..» И, гневно поднявшись, отваги исполненный, быстро исчез. Блеснул его перстень и шпаги украшенный пышно эфес. Идет побледневший придворный… Напудренный щеголь в лорнет глядит — любопытный, притворный: «Что с вами? Лица на вас нет… В опале?.. Назначен Бестужев?» Главу опустил — и молчит. Вкруг море камзолов и кружев, волнуясь, докучно шумит. Блестящие ходят персоны, музыка приветствует с хор, окраскою нежной плафоны ласкают пресыщенный взор.

Апрель 1903

Москва

Объяснение в любви

Посвящается дорогой матери

Сияет роса на листочках. И солнце над прудом горит. Красавица с мушкой на щечках, как пышная роза, сидит. Любезная сердцу картина! Вся в белых, сквозных кружевах, мечтает под звук клавесина… Горит в золотистых лучах под вешнею лаской фортуны и хмелью обвитый карниз, и стены. Прекрасный и юный, пред нею склонился маркиз в привычно заученной роли, в волнисто-седом парике, в лазурно-атласном камзоле, с малиновой розой в руке. «Я вас обожаю, кузина! Извольте цветок сей принять…» Смеется под звук клавесина и хочет кузину обнять. Уже вдоль газонов росистых туман бледно-белый ползет. В волнах фиолетово-мглистых луна

золотая плывет.

Март 1903

Москва

Менуэт

Вельможа встречает гостью. Он рад соседке. Вертя драгоценною тростью, стоит у беседки. На белом атласе сапфиры. На дочках — кисейные шарфы. Подули зефиры — воздушный аккорд Эоловой арфы. Любезен, но горд, готовит изящный сонет старик. Глядит в глубь аллеи, приставив лорнет, надев треуголку на белый парик. Вот… негры вдали показались — все в красном — лакеи… Идет в глубь аллеи по старому парку. Под шепот алмазных фонтанов проходят сквозь арку. Вельможа идет для встречи. Он снял треуголку. Готовит любезные речи. Шуршит от шелку.

Март 1903

Москва

Прощание

Посвящается Эллису

Красавец Огюст, на стол уронив табакерку, задев этажерку, обнявши подругу за талью, склонился на бюст. «Вы — радости, кои Фортуна несла — далеки!..» На клумбах левкои. Над ними кружат мотыльки. «Прости, мое щастье: уйдет твой Огюст…» Взирает на них без участья холодный и мраморный бюст. На бюсте сем глянец… «Ах, щастье верну!.. Коль будет противник, его, как гишпанец, с отвагою, шпагой проткну… Ответишь в день оный, коль, сердце, забудешь меня». Сверкают попоны лихого коня. Вот свистнул по воздуху хлыстик. Помчался и вдаль улетел. И к листику листик прижался: то хладный зефир прошумел. «Ах, где ты, гишпанец мой храбрый? Ах, где ты, Огюст?» Забыта лежит табакерка… Приходят зажечь канделябры… В огнях этажерка и мраморный бюст.

Апрель 1903

Москва

Полунощницы

Посвящается А.А. Блоку

На столике зеркало, пудра, флаконы, что держат в руках купидоны, белила, румяна… Затянута туго корсетом, в кисейном девица в ладоши забила, вертясь пред своим туалетом: «Ушла… И так рано!.. Заснет и уж нас не разгонит… Ах, котик!..» И к котику клонит свои носик и ротик… Щебечет другая нежнее картинки: «Ма chere, дорогая — сережки, корсажи, ботинки! Уедем в Париж мы… Там спросим о ценах…» Блистают им свечи. Мелькают на стенах их фижмы и букли, и плечи… «Мы молоды были… Мы тоже мечтали, но кости заныли, прощайте!..» — старушка графиня сказала им басом… И все восклицали: «Нет, вы погадайте…» И все приседали, шуршали атласом «Ведь вас обучал Калиостро…» — «Ну, карты давайте…» Графиня гадает, и голос звучит ее трубный, очами сверкает так остро. «Вот трефы, вот бубны…» На стенах портреты… Столпились девицы с ужимками кошки. Звенят их браслеты, горят их сережки. Трясется чепец, и колышатся лопасти кофты. И голос звучит ее трубный: «Беги женихов ты… Любовь тебя свяжет и сетью опутает вервий. Гаси сантимента сердечного жар ты… Опять те же карты: Вот бубны, вот черви…» Вопросы… Ответы… И слушают чутко… Взирают со стен равнодушно портреты… Зажегся взор шустрый… Темно в переходах и жутко… И в залах на сводах погашены люстры… И в горнице тени трепещут… И шепчутся. «Тише, вот папа услышит, что дочки ладонями плещут, что возятся ночью, как мыши, и тешат свой норов… Вот папа пришлет к нам лакея „арапа“» Притихли, но поздно: в дали коридоров со светом в руках приближаются грозно. Шатаются мраки… Арапы идут и — о Боже! — вот шарканье туфель доносится грубо, смеются их черные рожи, алеют их губы, мелькают пунцовые фраки…

1903

Серебряный Колодезь

Променад

Красотка летит вдоль аллеи в карете своей золоченой. Стоят на запятках лакеи в чулках и в ливрее зеленой. На кружевах бархатной робы всё ценные камни сияют. И знатные очень особы пред ней треуголку снимают. Карета запряжена цугом… У лошади в челке эгретка В карете испытанным другом с ней рядом уселась левретка. На лошади взмыленно снежной красавец наездник промчался, он, ветку акации нежной сорвав на скаку, улыбался. Стрельнул в нее взором нескромно… В час тайно условленной встречи, напудренно-бледный и томный, — шепнул ей любовные речи В восторге сидит онемелом… Карета на запад катится… На фоне небес бледно-белом светящийся пурпур струится Ей грезится жар поцелуя… Вдали очертаньем неясным стоит неподвижно статуя, охвачена заревом красным.