Том 6. Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
— Это меня не касается, — сказал Петя.
— Не знаю, — сказал Гаврик. Петя вспыхнул.
— Во всяком случае, я никому не позволю вмешиваться в мои личные дела!
— Молодец, — сказала Марина. — Вот именно за это я тебя и уважаю. Не говорю «люблю», потому что не знаю, как на это посмотрит он.
Марина мельком взглянула на Гаврика, как бы слегка поддразнивая.
— Валяй, валяй, — сумрачно сказал Гаврик.
— «Коль любить, так без рассудка». Верно, Петя? — сказала она, красиво встряхивая головой, как всегда, когда цитировала стихи или
Помолчали.
— Она тебя сильно любит? — спросила Марина вдруг, пристально глядя своими блестящими, темными, немного мрачными глазами, и Пете трудно было понять, чего здесь больше — дружеской прямоты или женского любопытства.
Он молчал.
— Для настоящей страсти нет преград, — сказала она, не дождавшись ответа, а глаза ее продолжали пытливо блестеть. — Если она по-настоящему любит, то перешагнет через все преграды и пойдет за любимым человеком хоть на край света. Что ей отец, мать, семья, если за любимым человеком правда и… В конце концов Софья Перовская была дочь генерала…
Она не закончила фразу. Ее глаза стали еще ярче.
— Не так ли, товарищи? — спросила она, гордо глядя попеременно то на Гаврика, то на Петю.
В другое время этот разговор о любви возле только что одетого броней паровоза, среди гудения переносных горнов и масляного чада остывающей клепки, на виду у рабочих-красногвардейцев и матросов, обмотанных пулеметными лентами, мог показаться невероятным.
Но сейчас, в ночь победы, в мире, казалось, ничего не могло быть невозможного.
— Верно, Марина! — сказал Гаврик, поддаваясь ее настроению. — Не дрейфь, Петя! Плюй на генерала. Жми. Воюй. Не выпускай из рук своего счастья.
Со двора в цех валил народ.
Придерживая кобуру маузера, Чижиков взбирался на тендер.
Вносили профсоюзные и партийные знамена железнодорожного района, полотнища лозунгов.
Начинался митинг.
На другой день, поставив караул возле нового бронепоезда и хорошенько выспавшись, Петя отправился к Ирине.
В их отношениях всегда было что-то недоговоренное, странное. Он был ее женихом, а между тем она юг разу не поинтересовалась, где он живет и что намерен делать в дальнейшем.
Они не строили никаких планов на будущее, как обычно делают влюбленные. Они жили минутой. Будущее как бы подразумевалось само собой: после войны он останется в кадрах и генерал будет его «тащить», возьмет в адъютанты или что-нибудь подобное.
Причем Петиного мнения не спрашивали.
Вероятно, Заря-Заряницкие очень удивились бы, если бы узнали, что Петя живет в сарайчике на Ближних Мельницах, что Петин отец снимает угол у еврейского портного, а сам Петя служит в Красной гвардии.
Но теперь все это должно объясниться.
Идя к Заря-Заряницким, Петя вспомнил, как недавно он встречал у них Новый год.
Электричества не было. В холодной квартире горели свечи, погребально отражаясь в черных стеклах, тронутых морозом.
Было много гостей. Блестели
Часы стали бить двенадцать, и Петя с Ириной поцеловались через стол, через какое-то длинное рыбное блюдо, залитое майонезом с зелеными каперсами.
— С Новым годом, с новым счастьем! — сказала она чопорно.
Она играла роль строгой невесты, и, по-видимому, это ей доставляло удовольствие.
— Почему ты без погон? — спросила она строго.
Петя пожал плечами. Теперь многие офицеры принуждены были снять погоны. Он впервые в жизни попробовал шампанского, которое ему налили из бутылки с золотой головкой, облепленной двумя скрещенными зелеными лентами.
— «Кордон вер», — сказала Ирина, — марки «Моэтишандон».
Неприятно холодное вино защекотало Петин язык, ударило в нос. Петя чуть не поперхнулся.
Вокруг целовались, поздравляли друг друга с Новым годом. Звенели бокалы. Пили за генерала Щербачева, за Корнилова, Каледина, за единую, неделимую Россию.
Петя решил дальше не откладывать объяснения с Ириной. Он почему-то был уверен, что она поймет его. Ему казалось, что в ней есть что-то свое, независимое. Может быть, даже революционное. Слишком дерзко смотрели иногда ее серо-лиловые глаза, и слишком презрительно улыбался ее рот, когда пили за Учредительное собрание, которое наконец прекратит революцию.
— Послушай, Ирина, нам надо поговорить. Выслушай меня, — сказал он решительно.
Но вокруг было слишком шумно, пьяно. Она не услышала. Она в это время тянулась своим плоским бокалом с пузырьками к матери, и ее отставленный мизинчик с отделанным перламутровым ноготком казался против свечи полупрозрачным.
И Петя не сказал ей тогда ничего.
Но сегодня он скажет все, что у него на душе. Сегодня он, как никогда, верит, что для настоящей страсти нет преград. Он верит, что она пойдет за ним, перешагнув через все преграды, как сказала Марина. Нет, он не выпустит из рук свое счастье. Он будет за него бороться. Все-таки победа была за ними. И он прибавил шагу.
Но едва он дошел до угла Пироговской и Куликова поля, как услышал орудийный выстрел и немного погодя разрыв снаряда.
Стреляла трехдюймовка, гранатой. Это Петя определил без труда, на слух. Но за сильным ветром, не перестававшим дуть со вчерашней ночи, трудно было понять, откуда и куда стреляют.
Второй и третий выстрелы заставили Петю остановиться и прислушаться. Ему показалось, что бьют из района Среднего Фонтана, а снаряды ложатся где-то за вокзалом. Не было сомнения, что огонь ведет целая батарея.