Том 7. Дневники
Шрифт:
В том же мае я впервые попробовал «внутреннюю броню» — ограждать себя «тайным ведением» от Ее суровости («Все бытие и сущее…»). Это, по-видимому, было преддверием будущего «колдовства», так же как необычайное слияние с природой.
Началось то, что «влюбленность» стала меньше призвания более высокого, но объектом того и другого было одно и то же лицо. В первом стихотворении шахматовском это лицо приняло странный образ «Российской Венеры». Потом следуют необыкновенно важные «ворожбы» и «предчувствие изменения облика».
Тут же получают смысл и высшее значение подробности незначительные с виду и явления природы (болотные огни, зубчатый лес, свечение гнилушек на деревенской улице ночью…).
Любовь Дмитриевна проявляла иногда род внимания ко мне. Вероятно, это было потому, что я сильно светился.
Тут я ездил в Дедово, где уже не ухаживал за Марусей, но вел серьезные разговоры с Соловьевыми. Дядя Миша подарил мне на прощанье сигару и только что вышедший (им выпущенный) I том Вл. Соловьева.
Осенью Сережа приезжал в Шахматове. Осень была преисполнена напряженным ожиданием. История с венком и подушкой произошла, кажется, в это лето (или — в предыдущее?). На фабрике я читал «Хирургию» Чехова. Спектаклей, кажется, не было. Были блуждания на лошади вокруг Боблова (с исканием места свершений) — Ивлево, Церковный лес. Прощание я помню: Любовь Дмитриевна вышла в гостиную (холодная яркая осень) с напудренным лицом.
Возвращение в Петербург было с мамой 6 сентября в одном поезде с М. С. Соловьевым, который рассказывал, что в Москве есть Боря Бугаев, что там обращено внимание на мои стихи. Рано утром он, сутулясь, вышел в Саб лине, чтобы ехать в Пустыньку за бумагами, касающимися брата.
Сентябрь прошел сравнительно с внутренним замедлением (легкая догматизация). Любовь Дмитриевна уже опять как бы ничего не проявляла. В октябре начались новые приступы отчаянья (Она уходит, передо мной — «грань богопознанья»). Я испытывал сильную ревность (без причины видимой). Знаменательна была встреча 17 октября.
К ноябрю началось явное мое колдовство,ибо я вызвал двойников(«Зарево белое…», «Ты — другая, немая…»).
Любовь Дмитриевна ходила на уроки к М. М. Читау, я же ждал ее выхода, следил за ней и иногда провожал ее до Забалканского с Гагаринской — Литейной (конец ноября, начало декабря). Чаще, чем со мной, она встречалась с кем-то,кого не видела и о котором я знал.
Появился мороз, «мятель», «неотвязный» и царица,звенящая дверь, два старца, «отрава» (непосланных цветов), свершающий и пользующийся плодами свершений («другое я»), кто-то «смеющийся и нежный». Так кончился 1901 год. Тут — Боткинский период.
Новогодний визит. Гаданье m-me Ленц и восторг (демонический: «Я шел…»).
11 сентября (29 августа)
ЯНВАРЬ 1901
1901 год начался одиночеством, углублением в себя, печалью о прошлом, в котором были некие «заветы». Этой печали суждено окрепнуть в надежду, что зимапо помешает мечте пророчески открытьпод снегом цветистый прах.[До конца января ОНАне упоминается в стихах, есть только ЕЕ музыка], несмотря на то, что тяжкие годасменяют благоуханные дни.[Психология этого времени: — против «борьбы»(на нее тратятся пошлые силы),против людей, против слов.]
Ноуменальность той силы, которая дает печали процвести надеждой. (Значение этого года и следующего объективное; об этом может засвидетельствовать А. Белый.)
29 января в песне весеннего ветра и живых былей лучших днейпослышались ее звучные песни.Перед ней — волны народа, толпойкоторого я уже увлечен на обожанъе красоты(этот мотив — еще в конце 1900 года). [Психология уже — хотя против людей,но с народом, как со стихией;] я же — несвободный, как прежде.
Таким образом,
ФЕВРАЛЬ 1901
Вечерами — уже звуки живых голосов,и ее прах потревожен.Былое воскресает. Песня родная и знакомая. Звезды— все те же, народы(не народ) — все те же, но душа, молча, уже готовит чудные дары своим богам в одиночестве.Она умащена, ловит зов другой души. МЕЧТА(термин Вл. Соловьева — действенный) становится УПОРНОЙв искании (неудачно сказано и удачно поправлено: воскрешении) мертвого праха давней жизни.Над ней уже ответно загораются небеса.Сквозь суровость пути- райские сны в полнощном бденъи (сны— тоже термин Вл. Соловьева, тоже действенный). Эти снырайские, в отличие от других, которые объемлют дух страстной мглой(начинается борьба другая, борьба с адом,на которую тратятся не те пошлыесилы, которые уходят на человеческую борьбу). На помощь призывается: 1) всемогущая сила богаи 2) «умо-сердечное»— Афина и Эрос (завершение мысли, возникшей в 1900 <году>, едва ли не предвестие той адской провокации с двойниками внутри, которая потом погубит), то есть соединение сил духовных с телесными.
Тогда же смысл ее печали(печаль — она, видимо, не разделяет событий) ищется в природе'.согласие сил (моря и отраженных в нем звезд) страшитее и лишает надежды на свободу. В этой мысли, как я узнал впоследствии, оказалось родство с мыслью о плененной Мировой Душе (Святой Дух Оригена), которую лелеял последний — Вл. Соловьев (см. <том> IX, <стр.> 19 и многие другие места). Я этого всего еще не знал, но чуял Платона. При этом сам я был лишь изумлен(дауца^еатаг) отражением небесных тел в земных морях,очевидно, как древний философ-художник (язычник). — Далее, я молюсь (опять богу: Болеебез лица, как всегда) извлечьменя, истомленного раба, из жалкой битвы(очевидно, житейской, чтобы не уставать от феноменального и легче созерцать ноуменальное).
Вслед за тем, так как видимого участия той, которая была центром всех возникших событий, я продолжал не видеть, я стал думать, что ее стремления — выше моих и что я заслоняю ей путь[психологически: мешаю]: в ней — огонь нездешних вожделений,тогда как моя речь — жалка и слаба;она — на рубеже безвестной встречи с началом близким и чужим.Она уже миновала ночную теньи ликует НАДО МНОЙ;я же, с неисцелимой душой(психология — только «влюбленность»), благословляю прошедшее и грядущее.
МАРТ 1901
Звучная тишина(наполненная звуками) предвещала внезапную встречу с ней где-то на путях ее сквозь алый сумрак, где целью ее было смыкание бесконечных кругов.Я встретил ее здесь, и ее земной образ, совершенно ничем не дисгармонирующий с неземным, вызвал во мне ту бурю торжества, которая заставила меня признать, что ее легкая тень пронесла свои благие исцеленьямоей душе, полной злаи близкой к могиле.