Том 7. Дневники
Шрифт:
Моей матери, которая не знала того, что знал я, я искал дать понять о происходящем строками: «Чем больней…» (здесь уже сопротивление психологии: чем больней феноменальной душе,тем ясней миры— ноуменальные). Тогда же мне хотелось ЗАПЕЧАТАТЬмою тайну, вследствие чего я написал зашифрованное стихотворение, где пять изгибов линий означали те улицы, по которым она проходила, когда я следил за ней, незамеченный ею (Васильевский остров, 7-я линия — Средний проспект — 8-9-я линии — Средний проспект — 10-я линия).
Ее образ, представший передо мной в том окружении, которое я признавал имеющим значение не случайное,вызвал во мне, вероятно, не только торжество пророчественное,но и человеческую влюбленность, которую я, может быть, проявил в каком-нибудь слове или взгляде, очевидно вызвавшем
АПРЕЛЬ 1901
Следствием этого было то, что я вновь решил таить на земле от людей и зверей(Крабб) хранилище моей мысли, болея прежней думойи горя молитвенным миромпод ее враждующей силой. — После большого (для того времени) промежутка накопления сил (1-23 апреля) на полях моей страныпоявился какой-то бледноликий призрак (двойники уже просятся на службу?), сын бездонной глубины,которого изгоняет порой дочь блаженной стороны.
Тут происходит какое-то краткое замешательство («Навстречу вешнему…»). Тут же закаты брезжат видениями, исторгающими слезы, огоньи песню,но кто-то нашептывает, что я вернусь некогда на то же поле другим — потухшим, измененным злыми законами времени, с песней наудачу (т. е. поэтом и человеком, а не провидцем и обладателем тайны).
Где мысль о проклятии времени?
МАЙ 1901
Очевидно, под влиянием ее непрекращающейся (или растущей, или случайной) суровости — май начался теми же мрачными предчувствиями: я удалюсь в страны холодные, немые, без любви и без весны,где нет страстей, любви матери,где царит равнодушиеи где угасаетмое скитанье — без исхода (без конца),и… оказываюсь непричастным к совершающемуся (мысль о возможности моего участия явилась не сразу, но здесь она уже является, по-видимому, готовой): она одиноко, в отдаленъи(от меня) сомкнет последние круги.
Следствием этого разрыва и очевидной усталости от напряжения является психологическое: какие-то «неверные красы» ее, ее «изменчивая» душа (!?) — упадок стремления. В эти дни начала мая единственным напряженным напоминанием является тот голос, который говорит, что я ухожу,но закат вещает мне таинственный возврат к оставленной земле.
Следуют какие-то помехи (сумасшедший — кто это? Во мне же?). К середине мая звукс другого берега темнеющей рекикажется мне ее ответом. Яубеждаю ее, что, несмотря на все мои падения, душамоя живаи не лживо зоветее, тоскуяпо ней и обьемля тень лучшей жизни.Следует род заклинания. Прежнее отсутствие ответа заставляет надеть броню, что выражается в ощущении себя как микрокосма, в котором вся вселенная,все прошедшее и грядущееи с избытком все огни, какими горит она;потому — нет ни слабости, ни силы,ее участие или безучастиене трогает, провидцуне нужно сочувствия. Яуже перешел граничную чертуи только жду условленного виденья, чтобы отлететь в иную пустоту(которая также не страшна).
Сквозь эту броню пробиваются, однако, жаркие струи, в которых есть как бы оттенки соблазна ( женственная нежностьобраза, легкое пение, призрачный красный месяц, отражающийся в Неве,образ отроковицы — мидианки(Вл. Соловьев), пред которым я медлю, вместо того чтобы нести свою духовную лепту в далекие святыни).
Так, неготовым, раздвоенным я кончаю первый период своей мировойжизни — петербургский. [Здесь нет еще ни одного большого Т.].
К этому периоду относится 39 стихотворений.
30 (17) декабря
В.
Не так, товарищ!
Не меньше, чем вы, ненавижу Зимний дворец и музеи. Но разрушение так же старо, как строительство, и так же традиционно,как оно. Разрушая постылое, мы так же скучаем и зеваем, как тогда, когда смотрели на его постройку. Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете, проклятия времени не избыть. Ваш крик — все еще только крик боли, а не радости. [85] Разрушая, мы всё те же еще рабы старого мира: нарушение традиций — та же традиция. Над нами — большее проклятье: мы не можем не спать, мы не можем не есть.
Одни будут строить, другие разрушать, ибо «всему свое время под солнцем», но все будут рабами, пока не явится третье, равно не похожее на строительство и на разрушение.
85
Вагнер.
Дневник 1919 года
6 января [86]
Вчера утром звонок:
— Здрассте. Говорит Ионов. Комиссар такой-то. Я хотел предложить перенести печатанье ваших книг в типографию, какую я укажу. Предлагаю издать «Двенадцать» в Петроградском совдепе.
— Не находите ли вы, что в «Двенадцати» — несколько запоздалая нота?
— Совершенно верно. Один товарищ уже говорил об этом, но мы все-таки решили издать все лучшие произведения русской литературы, хотя бы имеющие историческое значение. Подумайте и, когда решите, приезжайте ко мне в Смольный.
86
Начиная отсюда указаны даты только нового стиля (с отдельными исключениями)
Издавать Ионов хочет 50 000, с рисунками Анненкова. Звоню к Алянскому. Разговор с ним и с Анненковым. Алянский немного против, хотя искренно сочувствует нашим денежным интересам (с Анненковым).
Сегодня Алянский не поймал Белопольского, с которым нужно выяснить, как отнесется к этому вопросу комиссариат. Но они с Анненковым были у Горького, подносили ему «Двенадцать». Очень знаменательно, что говорил Горький.
Он говорил с ними с полчаса, очень доброжелательно, спрашивал, не встречает ли «Алконост» препятствий, узнав об Ионове и моих книгах, сказал, что такие факты надо собирать, что Ионов бездарен и многому навредил. Вообще сказал, что «Владимир Ильич, Анатолий Васильевич и я» держатся совсем другой точки зрения, что с такими явлениями надо бороться. На предложение написать что-нибудь для «Алконоста» о символистах сказал, что он бросил писать и занят только «селедками» (очевидно, деятельность в Совете коммуны).
Соображения по таким же поводам — см. «Каталина» (которыми Иванов-Разумник предлагает мне открыть «Вольную философскую академию» во второй половине января).
Кроме того: страшноевсе это. Кто же победит дит на этот раз? Полная анархия (между прочим, провинция шлет град упреков комиссариату, зачем он издает классиков, а не политические брошюры) или новый «культурный порядок»?
Не знаю.
Честно ли говорить такую, например, прекрасную фразу: «В одной строке великого писателя содержится больше революционного пыла, чем в десятках бездарных брошюр» (так бы мог ответить комиссариат на упреки, к нему обращенные). Нет, не совсем честно, ибо и так и не так, в этом — уклончивость: правда, брошюрка бездарна, но в ней читается больше, чем написано, потому что она есть брошюришка, хлам, тряпье, возбуждающее в бедном больше доверия, чем длинная чистая книга. И в большой гениальной книге озлобленный бедняк не вычитает того, а иногда вычитает то, что новую злобу посеет в его изозленной, забитой, испуганной душе.
Всякая культура — научная ли, художественная ли — демонична. И именно чем научнее, чем художественнее, тем демоничнее. Уж конечно, не глупое профессорье — носитель той науки, которая теперь мобилизуется на борьбу с хаосом. Та, наука — потоньше ихней.
Но демонизм есть сила. А сила — это победить слабость, обидеть слабого.
Несчастный Федот изгадил, опоганил моидуховные ценности, о которых я демоническиже плачу по ночам. Но кто сильнее? Я ли, плачущий и пострадавший, или Федот, [87] если бы даже он вступил во владение тем, чем не умеет пользоваться (да ведь не вступил, никому не досталось, потому что все, вероятно, грабили, а грабить там — в Шахматове — мало что ценного).
87
Скоро оказалось, что Федот умер.