Том 7. Эстетика, литературная критика
Шрифт:
Этим я вовсе не хочу сказать, чтобы в АХРРе не было огромного количества обещающих художников, старых и молодых, — ни в коем случае. Я говорю только о том, какие органические недостатки не дают имманентности, жизненности, движения вперед этому обществу.
Я не буду говорить о музыке, которая является, может быть, наиболее сложной отраслью искусства, но упомяну только об одном. Если среди наших композиторов мы имеем таких, которые являются чрезвычайно ценными эпигонами старого искусства, и таких, которые являются новаторами или отражают движения Запада, но не имеем композиторов, которые выросли на нашей почве, то должен сказать, что нужно уметь ждать, всему свой срок. Но говорят, у нас есть одна вещь, которой можно гордиться. Во время моих поездок за границу и просто следя за тем, что получается из нашей молодежи, посещающей Европу, я констатировал необыкновенную вещь, которую можно объяснить только социальными причинами: наша молодежь имеет абсолютно ошеломляющий успех. Это не просто
Не тем, что эти мальчики и девочки, которые поехали туда, — революционеры, они, правда, в большинстве дружественно относятся к революционной России, имеют в себе революционно-патриотический запал, [но] они не могут сильно расцениваться на весах коммунистической сознательности. Не в этом дело. Дело в том, что эта революция, которая обернулась ко многим суровой и, может быть, унылой стороной, произвела, в общем, невероятное потрясение нашей нервной системы, — потрясение, которое вызвало у некоторых раздражение, а у некоторых — констелляцию [174] нервной системы или их души. И это потрясение, это огромное переживание, которое лежит за таким восемнадцатилетним человеком, оно здесь и сказывается.
174
Здесь: упорядочение (от лат. constellatio— группировка звезд, созвездие). — Ред.
Могут возразить, что Европа пережила войну. Но война не могла так потрясти, война может потрясти контуженых, но кто теперь говорит о патриотизме той или другой страны? После Версальского мира нет таких. У нас было сочетание трагической, бесконечной высоты цели, героизма переживаний и, часто, невероятно суровых актов, таких происшествий, в которых это выражалось. И как бы ни была ужасна непосредственная характеристика того или другого инцидента, всегда это связывалось с обширными горизонтами и потрясающими столкновениями и идеями. Это делает нас новыми людьми.
Мы все покоимся на каком-то гораздо более сложном фундаменте, почве, чем Европа. И Европа как-то формально по некоторым ступеням достигнутой культуры, по типу этой культуры стоит гораздо ниже нас.
Каковы же перспективы искусства? Это вытекает само собой из того, что я говорил о социальном заказе. И мы будем выполнять этот социальный заказ во все большей полноте. И, выполняя его, мы будем подниматься на все новые ступени даже формального совершенства. А если Европа и Америка будут погрязать в их нынешнем состоянии, то мы, в гораздо большей мере, будем подгонять их и, являясь первой социалистической страной, будем и первой страной в смысле культуры.
Интересно, как в этом смысле должно действовать государственное руководство, каковы должны быть его принципы, какие ограничения должны быть, чтобы не впасть в административный восторг? Очень важно было бы посмотреть, какую роль критика и наука об искусстве могут сыграть в этом направлении. Чрезвычайно важно было бы разобрать, с каким психологическим подходом должны мы идти, чтобы наше будущее художественное поколение могло скорей выйти на отчетливый путь. Но все это большие задачи, которые будут развернуты в дальнейших статьях. Нам чрезвычайно важно закрепить сейчас связь с заграницей. Мы многим у них можем питаться, но, кроме того, питая их в свою очередь, мы не только ведем чрезвычайно важную для нашего строительства форму пропагандистской работы (каждая наша выставка, каждое появление того или другого нашего театра является такой формой пропаганды, и настоящая чуткая буржуазия это учитывает), но мы только тогда и сумеем определить сами свои силы, что у нас хорошо, что плохо. Даже для меня, который большую часть своей сознательной работы употребляет на то, чтобы анализировать, проверять факты наших художественных переживаний, даже я на многое посмотрел совершенно с новой точки зрения, когда я на это посмотрел за границей, или «с заграницей». От дальнейшего развития нашего контакта с Европой я жду многого. И всякой форме этих контактов стараюсь помогать. Конечно, та полоса политических конфликтов, в которую мы вступили (наши отношения в Китае, разрыв с Англией 17 ), ставили стену в этом отношении. И мы не могли учесть. Несомненно, новые грозы и потрясения прервут мирную культурную работу, и тут ничего не поделаешь — таков путь истории, но пока труба военная не призовет нас к другим делам, мы должны понимать, что то, что мы делаем, важно не только с точки зрения культурного строительства вообще, но имеет кардинальнейшее значение и в смысле продвижения социалистического строя к господству во всем мире, так как наш лозунг о строительстве социализма в одной стране имеет глубокий боевой смысл.
И так как, может быть, искусство и не является самым важным в области этого строительства, но является самым наглядным, убедительным, парадным, привлекательным, то с этой точки зрения
Историческое значение Белинского *
Значение Белинского в истории русской общественной мысли огромно. Он не теряетнепосредственного значения и для нашего времени, ибо многие элементы идейного мира Белинского являются непосредственными живыми истоками отдельных частей нынешнего нашего миросозерцания. Русская общественность была выведена из застоя постепенным ростом в странах, объединенных царским режимом, сначала торгового, а йотом промышленного капитала. Капитал связывал Россию с Европой, гнал ее по пути известной европеизации.
Дворянство, как раз наиболее заинтересованное в поддержании старого порядка, было в отдельных своих частях выведено из состояния косности. В нем развивался интерес к прогрессу сельского хозяйства, росту хлебной торговли. На этой почве оказались возможными появление и рост антикрепостнических тенденций. Рядом с этим дворянство стало воспринимать как внешние формы, так и некоторые идеи европейской культуры, в свою очередь развивавшейся в сильнейшей зависимости от развития капитализма, достигшего там гораздо более зрелой формы. Дворянская оппозиция, нашедшая свой кульминационный пункт в декабрьском восстании, была проявлением этого перерождения дворянского класса под влиянием капитализма. Крушение декабрьского движения, показавшее, при молчании народных масс, силу реакционной части дворянства, возглавляемой бюрократией, на некоторое время заставило прогрессивную мысль уйти внутрь себя. В течение 30-х годов, а отчасти и 40-х, передовое дворянство шло по дороге нравственно-философских исканий. Но лучшие люди из дворянства, в особенности передовая молодежь, перестраивали благодушно-философские кружки в кружки утопического политического протеста. Живая мысль, зажатая в тиски, у таких представителей молодежи, как Огарев, Герцен, рвалась из этих тисков, стремясь сформулировать свои оппозиционные идеи — вплоть до идей утопического социализма (сенсимонизм), заимствуя в Западной Европе самые передовые идеалы.
Как ни сопротивлялось самодержавие европеизации страны, она стихийно шла вперед благодаря неудержимому росту капитализма. Она заставила призвать из рядов разночинцев, — то есть верхних слоев трудящегося населения, — людей, которые должны были усилить ряды разного рода «служилых» людей государства. Из среды разночинцев выходило много людей, стремящихся к высшему образованию, к научной, художественной, общественной деятельности. Здесь встречались и крупные фигуры. Если среди этих пробивших себе дорогу людей мы зачастую встречаем молчалинские типы, то нельзя было не ожидать появления среди них и самых решительных протестантов. Близкие к народу по своему происхождению, придушенные полицейским самодержавием, они быстро заражались оппозиционными настроениями передовых кругов дворянской молодежи, но, не принадлежа к числу правящих, несравненно болезненнее ощущая на себе всю тяжесть общественной пирамиды самодержавия, они, конечно, должны были в конце концов пойти в своем протесте гораздо дальше, чем передовые дворяне, представляя собой в то же время непосредственно большую опасность по большей связанности с массами.
Если люди, подобные Полевому и Надеждину, стоят на рубеже угодливости и оппозиции, то Белинский является как раз первым разночинцем, сыгравшим в этом классе приблизительно такую же роль великого собирателя его сил, какую Пушкин сыграл для дворянства.
Не чужд был известных колебаний и Белинский. Со свойственной ему страстностью, которая делала его как раз типичным представителем этой жаждущей знания свежей волны, Белинский влюбился в те идеи передового дворянства, которые он нашел в кружках. Шеллингианство, противопоставление расплывчатых, но лучезарных идеалов жесткой действительности, — все это метафизическое отшельничество прекраснодушных индивидуальностей среди скорбной юдоли действительности восхищало Белинского. С необыкновенной силой, на которую вряд ли оказались способными даже гениальнейшие из дворян, противопоставлял он этот благородный «мир истинной красоты» бездушному казарменному государству и мещанскому житью-бытью. Правда, на этой стадии своего развития он не решался общественно-политически сформулировать свою идею, но сущность идеализма Белинского сводилась именно к этому судорожному полету от мучительной действительности в «нездешнее царство свободы». Но если даже друзья Белинского — дворяне — не могли успокоиться на этих грезах, если они из противопоставления идеала и действительности должны были выйти, чтобы ближе присмотреться к этой действительности и принять в ней участие, то это было, конечно, еще более естественным для Белинского.