Том 7. Моникины
Шрифт:
Старший казначей «Проафриканского общества защиты свободного труда» писал, что некоторые деловые операции, сопутствовавшие благотворительным делам, оказались успешными и что пайщики, в соответствии с уставом общества, имеют право на дивиденд, но (как часто это неприятное слово возникает между чашей и устами!)… но, по мнению казначея, стоило бы учредить новую факторию близ места, где чаще всего появлялись работорговцы и где также можно получать золотой песок и пальмовое масло в наибольших количествах, а следовательно, по самым низким ценам. Такой план был бы одинаково полезен для торговли и для филантропии. При разумной затрате наших средств эти две отрасли могли бы очень хорошо дополнить друг друга, как причина и следствие, следствие и причина. Черный был бы избавлен от неисчислимых бедствий, а белый — от тяжкого бремени греха. Участники этого явно благого дела смело могли рассчитывать на сорок процентов годовых, не считая спасения своей души.
Конечно, я одобрил такое разумное предложение, сулившее притом явные выгоды.
Следующее послание было от главы испанского торгового дома, в котором у меня было несколько паев и который оказался в затруднительном положении, так как народ пытался как раз тогда добиться удовлетворения
Я ответил соответствующим поздравлением и взял следующее письмо, которое было последним.
Восьмое письмо было от главы еще одного торгового дома в Нью-Йорке, в Соединенных Штатах Америки, то есть на родине капитана Пока, где, как выяснилось, президент, решительно применив свою власть, навлек на себя яростное негодование влиятельных коммерческих групп, поскольку в результате его действий, хорошие они были или дурные, так или иначе, законным или незаконным образом привели к исчезновению свободных денег. Нет человека, такого пылкого в своих обличениях, такого чуткого в обнаружении и истолковании фактов, такого воодушевленного в своей философии и такого красноречивого в своих жалобах, как ваш должник, когда деньги неожиданно оскудевают. Кредит, житейские блага, сама жизнь — все поставлено на карту. И не следует удивляться, если под воздействием столь живых впечатлений люди, которые до этого мирно и спокойно двигались по привычной колее торговли, вдруг становятся логиками, политиками и даже фокусниками. Так было и с моим корреспондентом, который прежде знал и думал о политических делах своей страны так мало, словно никогда даже в ней не бывал, но теперь готов был спорить о самых тонких вопросах и писал о конституции с таким апломбом, будто в самом деле когда-нибудь читал ее. Рамки моего повествования не позволяют мне привести его письмо целиком, но две или три фразы я все-таки упомяну. «Терпимо ли, дорогой сэр, — писал он, — чтобы глава исполнительной власти в какой-либо стране обладал такими неслыханными полномочиями? Наше положение хуже положения мусульман, которые вместе с деньгами обычно теряют и голову, оставаясь в счастливом неведении своих страданий. Увы, это конец хваленой американской свободе! Исполнительная власть поглотила все остальные части правительства, а скоро поглотит и нас самих. Наши алтари, наши очаги и мы сами скоро подвергнемся нападению, и я очень боюсь, что мое следующее письмо вы получите через длительное время после того, как всякая переписка будет запрещена, все пути сообщения будут отрезаны, а мы сами будем прикованы, как тягловый скот, к колеснице кровавого тирана!» Далее были нанизаны такие эпитеты, какие мне доводилось слышать только из уст самых сварливых торговок Биллингсгейта.
Я не мог не подивиться преимуществам системы вкладов в дела общества, пробуждающей в людях столь деятельное сознание своих прав, где бы и при какой форме правления эти люди ни жили, — системы, замечательно приспособленной к тому, чтобы поддерживать истину и внушать нам справедливость.
В своем ответе я повторил все стоны и жалобы моего адресата и возмущался, как подобает человеку, который терпит убытки.
На этом моя почта исчерпалась, и я поднялся из-за стола, усталый от своих трудов, но восхищенный их плодами. Было уже поздно, но возбуждение отгоняло сон. И прежде чем лечь спать, я не удержался и зашел взглянуть на своих гостей. Капитан Пок занял номер в другой части гостиницы, но семья любезных незнакомцев крепко спала в передней. Мне сказали, что они с аппетитом поужинали и теперь, как принято выражаться, вкушали временное забвение всех своих невзгод. Удовлетворенный таким положением вещей, я тоже склонил голову на подушку, или, по любимому выражению капитана Пока, приготовился всхрапнуть.
ГЛАВА IX
Голова моя покоилась на подушке, наверное, не менее часа, прежде чем сон сомкнул мне веки. Этого времени было достаточно, чтобы почувствовать, что такое «назойливые мысли». Это были мысли лихорадочные, беспокойные и мучительные. Они блуждали, сменяя одна другую: в них мелькали и Анна с ее красотой, с ее мягкой правдивостью, с ее женской нежностью и женской жестокостью; и капитан Пок с его своеобразными взглядами; и любезная семья четвероруких с их тяжкими обидами; и великие достоинства системы вкладов в дела общества, — короче говоря, большая часть того, что я видел и слышал за последние сутки. Когда с опозданием, наконец, явился сон, он настиг меня в тот самый миг, когда я внутренне поклялся забыть свою жестокую возлюбленную и посвятить остаток жизни служению доктрине расширения и обобщения любви к людям до полного исключения всех узких и эгоистических взглядов, для чего я решил объединиться с мистером Поком, как с человеком, который повидал белый свет и его обитателей и не ограничил своих симпатий, не сосредоточил их на каком-либо одном месте или лице, исключая, конечно, Станингтон и его самого.
Когда я проснулся, было уже совсем светло. Сон успокоил меня, а на мои нервы благотворно подействовала ароматная свежесть утра — очевидно, слуга приходил открыть окна, а затем, как обычно, удалился ждать моего звонка. Я еще долго нежился в постели, наслаждаясь очередным возвращением к жизни и к сознанию, приносящему с собой радость мысли и тысячи приятных ассоциаций. Однако легкая дремота, в которую я незаметно погрузился, вскоре была нарушена тихим и, как мне показалось, жалобным бормотанием где-то близко от моей постели. Приподнявшись, я стал внимательно вслушиваться с немалым удивлением, так как трудно было представить себе, откуда могли взяться подобные звуки, необычные для этого места и этого часа.
Разговор был серьезный и даже оживленный. Но его вели так тихо, что он был бы совсем не слышен, если бы не глубокая тишина, царившая в гостинице. Время от времени до меня долетали отдельные слова, но мне не удалось даже определить, на каком языке шел разговор. В том, что это не был ни один из пяти главных европейских языков, я был уверен, так как на всех них я либо говорил, либо читал. Кроме того, отдельные звуки и интонации напоминали мне более древний из двух классических языков. Правда, просодия этих языков, будучи пробным камнем учености, представляет собой в то же время предмет споров. Само звучание гласных условно, и разные народы произносят их по-разному. Так. латинское слово «dux» англичане выговаривают «дакс», итальянцы — «дукс», а французы — «дюк». И все-таки слух истинного ученого обладает какой-то особой утонченностью, которая не позволяет ему впасть в ошибку, когда его ухо ласкают слова, употреблявшиеся Демосфеном и Цицероном [6] . Между прочим, я ясно расслышал слово «ми-бом-и-нос-фос-ком-и-тон», которое я определил как глагол с греческим корнем во втором лице двойственного числа, хотя смысла я сразу не уловил. Тем не менее каждый образованный человек заметит его большое сходство с известной строкой Гомера. Но если меня озадачивали случайно долетавшие до меня слоги, отнюдь не менее дивился я интонациям. Не трудно было распознать, что говорящие принадлежат к обоим полам, однако я не замечал сходства ни с зудящим бормотанием англичан, ни с монотонной бурностью французов, ни с гортанной звучностью испанцев, ни с шумливой мелодичностью итальянцев, ни с душераздирающими октавами немцев, ни с журчащей скороговоркой соотечественников моего нового знакомого, капитана Ноя Пока. Из всех живых языков, о которых я имел понятие, наибольшее сходство проскальзывало с датским и шведским. Но, когда я услышал эти звуки, я подумал—как думаю и теперь— что вряд ли даже в одном из этих языков найдется слово «ми-бом-и-нос-фос-ком-и-тон».
6
Иначе — Чикеро или Кикеро, смотря по тому, как больше нравится читателю. (Примеч. автора.)
Я больше был не в силах выносить эту неопределенность. Мои ученые сомнения требовали немедленного разрешения. Решив положить конец этой неизвестности простым и естественным процессом непосредственного наблюдения, я встал с величайшей осторожностью, чтобы не спугнуть говорящих.
Голоса доносились из передней, дверь в которую была чуть приоткрыта. Набросив халат и сунув ноги в туфли, я на цыпочках подошел к щели и увидел тех, кто по-прежнему вел серьезную беседу в соседней комнате. Все мое удивление рассеялось, едва я увидел в углу передней четырех обезьян, которые вели весьма оживленную беседу, причем говорили главным образом двое старших (самец и самка). Даже от человека, окончившего Оксфорд, — хотя питомцы этого университета обычно так начинены классикой, что больше ничего и не знают, — нельзя было требовать, чтобы он сразу же распознал язык, столь мало известный даже в этом старинном храме науки. Хотя теперь мне уже был дан ключ к вопросу о происхождении диалекта собеседников, я тем не менее не мог разобрать, о чем они разговаривали. Но это были мои гости, и, может быть, им требовалось что-то, к чему они привыкли, или же они страдали из-за чего-то более серьезного, а потому я счел своим долгом пренебречь светскими правилами и прямо предложить им мои услуги, рискуя прервать беседу, возможно, не предназначавшуюся для посторонних ушей. Поэтому я кашлянул, чтобы предупредить о своем приближении, тихонько открыл дверь и появился перед ними. Сначала я немного колебался, как мне обратиться к незнакомцам. Однако решив, что существа, говорящие на языке с таким трудным произношением и таком же богатом, как славянские языки, вероятно, владеют и всеми прочими, и вспомнив, кроме того, что все светские люди предпочитают думать на французском, я решил прибегнуть к нему.
— Messieurs et mesdames, — сказал я, приветствуя их поклоном, — mille pardons pour cette intrusion peu convenable.
Однако так как пишу я на своем родном языке, то, пожалуй, буду сразу переводить то, что говорилось, хотя мне и жаль отказаться от удовольствия повторить все точно.
— Месье и медам, — сказал я, приветствуя их поклоном, — приношу тысячу извинений за свое нескромное вторжение. Услышав кое-что из вашего разговора, я догадался, что вы высказываете вполне обоснованные жалобы на ложное положение, в которое вас ставит пребывание в этой комнате. Считая вас своими гостями, я позволил себе войти с единственным желанием просить, чтобы вы осведомили меня обо всех ваших горестях, и я постараюсь, если это возможно, избавить вас от них, как только позволят обстоятельства.
Незнакомцы, конечно, были застигнуты врасплох и несколько смущены моим неожиданным появлением и моими словами. Я заметил, что обе дамы даже как будто немного встревожились. Младшая с девической скромностью отвернула голову в сторону, а старшая, похожая на дуэнью, потупилась, но сумела лучше сохранить самообладание и невозмутимость. Старший из двух джентльменов, немного помедлив, с видом спокойного достоинства приблизился ко мне и, ответив на мой поклон чрезвычайно изящными и церемонными взмахами хвоста, заговорил со мной. Скажу, кстати, что он объяснялся по-французски не хуже тех англичан, которые прожили на континенте достаточно долго и воображают, будто могут путешествовать по провинциальной глуши и никто там не догадается, что они иностранцы. Аu reste [7] он говорил с легким русским акцентом, произношение у него было свистящее, но приятное. Голоса самочек, особенно на нижних нотах, напоминали певучие тона золотой арфы. Слушать их было истинное удовольствие. Впрочем, я часто замечал, что во всех странах, кроме одной, которую не хочу называть, речь в устах слабого пола приобретает новое очарование и особенно ласкает слух.
7
В остальном (франц.).