Том 7. Моникины
Шрифт:
— Сэр, — сказал незнакомец, кончив помахивать хвостом, — и мои чувства и характер моникинов вообще требуют, чтобы я выразил хотя бы малую долю той признательности, которую я к вам испытываю. Лишенные всего, осыпаемые оскорблениями, бесприютные скитальцы и пленники, мы, наконец, дождались того, что судьба пролила луч счастья на наше плачевное положение, и надежда, как солнечный луч, начинает сиять нам сквозь тучи бедствий. От своего имени, сэр, и от имени этой почтенной и благоразумной матроны, а также от имени этих двух знатных юных влюбленных благодарю вас. Да, о достойное и сострадательное существо рода homo [8] , вида Anglikus [9] , мы все до кончика хвоста тронуты
8
Человек (лат.).
9
Англичанин (лат.).
Тут все они грациозно загнули упомянутые украшения над головой и, коснувшись кончиками своих покатых лбов, поклонились. В эту минуту я отдал бы десять тысяч фунтов за возможность иметь хорошую долю хвостов, чтобы ответить им тем же знаком вежливости. Но я, бесшерстый и лишенный хвоста, чувствуя все свое бессилие, должен был ограничиться лишь легким наклоном головы набок и ответил на их изысканное приветствие простым английским кивком.
— Если бы я просто сказал, сэр, — продолжал я, когда предварительный обмен любезностями был закончен, — что наша случайная встреча приводит меня в восторг, эти слова совсем не выразили бы глубины моего восхищения. Считайте эту гостиницу вашей собственной, прислугу — вашей прислугой, запасы закусок — вашими запасами, а проживающего в этих комнатах — вашим покорным слугой и другом. Я был крайне возмущен теми унижениями, которым вас подвергали, и теперь обещаю вам свободу и все те заботы и внимание, на которые вы, совершенно очевидно, имеете полное право по своему рождению, воспитанию и по утонченности ваших чувств. Я бесконечно счастлив, что мне довелось познакомиться с вами. Моим величайшим желанием всегда было развивать в себе добрые чувства. По сей день различные случайности заставляли меня ограничиваться только человеческим родом. Но теперь я предвкушаю расцвет новых интересов в области всего животного мира и, само собой разумеется, тех четвероногих, к которым относится ваша семья.
— Вопрос, принадлежим ли мы к четвероногим, немало смущал наших ученых, — ответил незнакомец. — В нашем строении есть противоречия, делающие такое утверждение несколько спорным. Поэтому светила нашей школы натурфилософии предпочитают относить род моникинов со всеми его разновидностями к «хвостомашущим», заимствуя этот термин от самой благородной части нашего организма. Не так ли смотрят у нас на это передовые умы, лорд Балаболо?—обратился он к юноше, который с почтительным видом стоял возле него.
— Именно так, дорогой доктор, если не ошибаюсь, утверждает новейшая классификация, одобренная Академией, — ответил молодой аристократ с быстротой, свидетельствовавшей, что он и образован, и умен, но в то же время со сдержанностью, делавшей честь его скромности и воспитанию. — Вопрос о том, не считать ли нас двуногими, волновал научные круги более трех столетий.
— Назвав имя этого джентльмена, дорогой сэр, — поспешно вставил я, — вы напомнили мне о том, что мы еще не познакомились как следует. С вашего позволения я отброшу церемонии и прямо назову себя: сэр Джон Голденкалф, баронет из Хаусхолдер-Холла, в королевстве Великобритании, скромный почитатель всего достойного, где бы и в какой бы форме оно ни встречалось, и убежденный сторонник системы «вкладов в дела общества».
— Я счастлив, что вы оказали мне честь, назвав себя, сэр Джон. В свою очередь, разрешите мне сообщить вам, что этот молодой вельможа на нашем родном языке называется «номер шесть, пурпурный», или в переводе милорд Балаболо. Эта молодая дама — «номер четыре, фиолетовая», иначе — миледи Балабола. Эта достойная матрона — «номер четыре миллиона шестьсот двадцать шесть тысяч двести сорок три, красно-коричневая», или, по-английски, «миссис Зоркая Рысь». А я — «номер двадцать две тысячи восемьсот семнадцать, кабинетно-коричневый», или, в буквальном значении этого имени, доктор Резоно, скромный ученик наших философов, заслуживший ученую степень О. Л. У. X., странствующий наставник этого наследника одного из самых прославленных и самых древних домов острова Высокопрыгии, в части света, населенной моникинами.
— Каждое слово, исходящее из ваших почтенных уст, ученый доктор Резоно, только раздражает мое любопытство и усугубляет желание узнать, что с вами произошло, а также ваши будущие намерения, политическое устройство вашей жизни и все те интереснейшие вещи, которые подскажет вам ваш высокий и обширный опыт. Я боюсь показаться навязчивым, но поставьте себя на мое место; я уверен, что вы извините такое естественное и пылкое стремление.
— Извинения излишни, сэр Джон! Я с величайшим удовольствием отвечу на любые вопросы, которые вам угодно будет задать.
— Тогда, сэр, без дальнейших околичностей, разрешите мне сразу же попросить у вас объяснение системы нумерации, при помощи которой вы обозначаете отдельных лиц. Вас зовут «номер двадцать две тысячи восемьсот семнадцать, кабинетно-коричневый»…
— Или доктор Резоно. Поскольку вы англичанин, то, вероятно, лучше поймете меня, если я сошлюсь на новую лондонскую полицию. Может быть, вы заметили на плащах у полицейских красные и белые буквы, а также цифры? По буквам прохожий может узнать участок этого полицейского, а номер обозначает его лично. Это усовершенствование, несомненно, заимствовано из нашей системы, подразделяющей общество на касты в интересах гармонии и установления иерархии. Эти касты обозначаются цветами и оттенками, указывающими положение и род занятий, тогда как индивид, как и в вашей полиции, имеет свой номер. Наш язык исключительно гибок и способен выражать самые сложные из этих комбинаций очень малым числом звуков. Должен добавить, что в способах обозначения полов разницы нет, за исключением того, что каждый нумеруется отдельно, а цвет гармонирует с цветом той же касты другого пола. Так, пурпурный цвет и фиолетовый цвет — оба аристократические, но первый принадлежит мужскому, а второй — женскому полу. Точно так же красно-коричневый дополняет кабинетно-коричневый.
— А вы… простите мою естественную жажду узнать побольше, у себя на родине вы носите одежду этих цветов и вышиваете на ней свои номера?
— Что касается одежды, сэр Джон, то моникины слишком далеко ушли как в умственном, так и в физическом отношении, чтобы нуждаться в ней. Известно, что крайности всегда сходятся. Дикарь ближе к природе, чем просто цивилизованное существо, а те, кто преодолел туманные понятия среднего состояния развития, снова по привычкам, вкусам и мнениям возвращаются к нашей общей матери. Истинный джентльмен проще по своим манерам, чем простой подражатель их; моды и обычаи, рожденные в столице, доводятся до нелепости в провинциальных городах; у истинного философа меньше чванливости, чем у недоучки; подобно этому и наш общий род, приближаясь к осуществлению своего назначения и к своему предельному совершенству, научается отметать обычаи, более всего ценимые в среднем состоянии, и радостно возвращается к природе, как к своей первой любви. Вот по какой причине, сэр, моникины никогда не носят одежды.
— Я не мог не заметить, что дамы с той минуты, как я вошел, испытывают некоторую неловкость. Неужели их взыскательность оскорблена состоянием моего туалета?
— Самим туалетом, сэр Джон, а не его состоянием, если разрешите говорить откровенно! Женский ум с детства воспитывается у нас в нравах и обычаях природы, и его возмущает любое отступление от ее правил. Вы, несомненно, простите щепетильность, свойственную их полу, так как в этом отношении, если не ошибаюсь, дамы всюду одинаковы.
— Я могу оправдать свою невольную невежливость только полным неведением ваших обычаев, доктор Резоно. Прежде чем задавать вам новые вопросы, я исправлю этот недосмотр. Господа и дамы, я должен на миг удалиться в свою комнату, а пока попрошу вас как-нибудь развлечься. В этом шкафу, кажется, есть орехи; сахар обычно находится на этом столе; и может быть, дамы захотят развлечься гимнастикой на стульях… Через минуту я снова буду с вами.
С этими словами я ушел в свою спальню и начал снимать халат и рубашку. Однако, вспомнив, что очень подвержен простуде, я вернулся и попросил доктора Резоно зайти ко мне. Когда я объяснил ему свое затруднение, он с большой предупредительностью взялся уговаривать дам примириться с небольшим новшеством: я все же буду в ночном колпаке и туфлях.