Том 7. Моникины
Шрифт:
— Дамы не подумают ничего худого, — добродушно заметил философ, стараясь успокоить меня, так как я все еще сожалел о том, как ранил их чувствительность. — Вы могли бы появиться даже в военном мундире и ботфортах, лишь бы никто не подумал, что вы с ними знакомы и принадлежите к их кругу. Я думаю, вы замечали, что ваши женщины (их предрассудки противоположны нашим) нередко равнодушно не замечают наготы на улицах, но мгновенно убежали бы из комнаты, если бы увидели раздетого знакомого. Такие отступления от принятых условностей допускаются везде, без них правила приличия стали бы слишком обременительными.
— Эти различия, дорогой сэр, настолько разумны, что не требуют дальнейших объяснений. Присоединимся
За проявленную мною деликатность я был вознагражден одобрительной улыбкой прелестной Балаболы, а добрейшая миссис Рысь больше не опускала взор долу, а устремила его на меня с выражением восхищения и благодарности.
— Ну вот, поскольку это маленькое недоразумение улажено, — возобновил я разговор, — позвольте мне продолжить вопросы, на которые вы до сих пор отвечали так любезно и обстоятельно. Поскольку вы не носите одежды, в чем же заключается упомянутая вами параллель с новой лондонской полицией?
— Хотя мы не носим одежды, природа (ее законы никогда нельзя преступать безнаказанно, и она так же благодетельна, как и всесильна) наделила нас пушистым покровом, который вполне заменяет одежду в тех случаях, когда она необходима. И этот наш наряд не подчинен моде, не требует портного и никогда не теряет ворса. Однако если бы мы были полностью закутаны подобным образом, это было бы неудобно. Поэтому ладони у нас, как видите, лишены перчаток, а та часть тела, на которой мы сидим, также для удобства оставлена неприкрытой. Эта часть тела моникинов наиболее приспособлена для окраски, и цифры, о которых я говорил, периодически обновляются здесь в особых учреждениях, созданных для этой цели. Буквы у нас такие мелкие, что ускользают от человеческого глаза; но, вооружившись лорнетом, вы, несомненно, все же разглядите у меня следы регистрации, хотя, увы, длительное трение, всякие бедствия и, могу сказать, незаслуженные обиды довели меня до того, что я почти перестал быть моникином в этом и во многих других отношениях.
При этих словах доктор Резоно любезно повернулся и воспользовался своим хвостом, как указкой, благодаря чему я ясно разглядел в лорнет цифры, о которых он говорил. Однако они не были нанесены краской, как он дал мне основание предполагать. Казалось, это было клеймо, неизгладимо выжженное, как мы обычно клеймим лошадей, воров и негров. Когда я сказал об этом философу, он рассеял мое недоумение с обычной легкостью и предупредительностью.
— Вы совершенно правы, сэр, — сказал он. — В данном случае обошлись без краски, во избежание тавтологии, которая настолько оскорбляет простоту языка моникинов и их вкус, что, при наших взглядах, она могла бы даже привести к свержению правительства.
— Тавтология!
— Тавтология, сэр Джон. Присмотревшись к фону изображения, вы заметите, что он и сам тусклого, мрачноватого тона. Такой тон, соответствующий задумчивому, серьезному характеру, наша академия назвала кабинетно-коричневым. И, очевидно, было бы бесцельно налагать сверху такой же оттенок. Нет, сэр, мы избегаем повторений даже в наших молитвах, считая их признаком нелогичного и непоследовательного ума.
— Ваша система превосходна! Я каждый миг открываю в ней новые красоты. Например, благодаря нумерации вы должны узнать знакомых сзади так же легко, как если бы встретились с ними лицом к лицу.
— Это остроумная догадка, она свидетельствует о деятельном и наблюдательном уме. Но она все же не раскрывает цели и системы политической нумерации, о которой мы говорим. Они более возвышенны и более полезны. Кстати, наших друзей мы обычно узнаем не по их чертам, которые представляют собой не более как фальшивые вывески, а по их хвостам.
— Это замечательно! Какое это дает вам прекрасное средство узнать знакомого, который сидит, например, на дереве! Но разрешите узнать, доктор Резоно, в чем состоят признанные преимущества системы нумерации? Меня снедает нетерпение.
— Они связаны с интересами правительства. Вы знаете, сэр, что общество существует для надобностей правительств, а сами правительства, главным образом, — для взимания пошлин и налогов. Так вот, благодаря системе нумерации мы имеем возможность включить в эти сборы всех моникинов, так как они периодически проверяются по своим номерам. Эту мысль подал один наш видный статистик, который за свое изобретение удостоился милостей двора, а за находчивый ум был принят в Академию.
— Все же надо признать, дорогой доктор, — вставил лорд Балаболо со своей обычной скромностью и, я бы добавил, великодушием молодости, — что некоторые из нас отрицают, будто общество создано ради правительств, и утверждают, что правительства созданы для общества или, другими словами, для моникинов.
— Пустые теоретики, мой дорогой лорд! Их теории, хотя бы они были верны, никогда не применяются на практике. В политических вопросах практика — это все, а теории бесполезны, кроме тех случаев, когда они подтверждают практику.
— У вас и теория и практика совершенны! — воскликнул я. — Очевидно, что разделение на цвета или касты дает возможность властям начинать сбор налогов с самых богатых, или «пурпурных».
— Свойственная моникинам осторожность, сэр, не позволяет им класть краеугольный камень в вершину здания; они ищут фундамента, а так как налоги — стены общества, мы начинаем снизу. Когда вы лучше узнаете нас, сэр Джон Голденкалф, вы поймете всю красоту и благодетельность экономики моникинов.
Тут я коснулся слова «моникины», которое они часто употребляли, и, признав свое невежество, попросил дать мне объяснение этого термина, а также более общий обзор происхождения, истории, чаяний и политических стремлений интересных незнакомцев — если только можно называть их так, когда я уже столько о них узнал. Доктор Резоно признал мою просьбу естественной и заслуживающей исполнения, но тактично намекнул на необходимость поддерживать организм питанием. Он дал мне понять, что дамы накануне мало ели за ужином, а он, хотя и философ, пустится в желаемые объяснения с гораздо большим пылом и рвением после того, как улучшит свое поверхностное знакомство с закусками в одном из шкафов и заглушит настойчивый голос своего аппетита. Это было настолько разумно, что я ничего не мог возразить и, подавив любопытство, дернул звонок. После этого я удалился к себе в спальню, чтобы одеться хотя бы в той мере, как это было минимально необходимо в полуцивилизованном состоянии человека, а затем дал нужные приказания слугам, которых, кстати сказать, я решил оставить во власти пошлых предрассудков, питаемых людьми в отношении семейства моникинов.
Но прежде, чем расстаться с моим новым другом, доктором Резоно, я отвел его в сторону, объяснил, что у меня есть в гостинице знакомый, на редкость своеобразный философ по человеческим меркам и великий путешественник, и попросил разрешения посвятить его в тайну обещанной лекции об экономике моникинов, чтобы привести с собой в качестве слушателя. В ответ на это «№ 22817, кабинетно-коричневый», он же доктор Резоно, охотно изъявил согласие и деликатно выразил надежду, что этот новый слушатель (конечно, это был не кто иной, как капитан Ной Пок) не сочтет унизительным для своего мужского достоинства уступить щепетильности дам и появиться в наряде, изготовленном единственным приличным и почтенным портным и суконщиком — Природой. Я от души одобрил этот совет, и мы расстались после обычных поклонов и взмахов хвоста, обещав друг другу встретиться точно в назначенное время.