Том 7. Пьесы 1873-1876
Шрифт:
Лыняев. Да, я допускаю, это возможно.
Глафира. Вот в одно прекрасное утро я говорю вам: «Папаша, я чувствую потребность помолиться; отпусти меня денька на три на богомолье!» Вы, разумеется, сначала заупрямитесь; я покоряюсь вам безропотно. Потом изредка робко повторяю свою просьбу и смотрю на вас несколько дней сряду умоляющим взором; вы все, день за день, откладываете и наконец отпускаете. Без меня начинается в доме ералаш: то не так, — другое не по вас; то кофей горек, то обед опоздал; то у вас в кабинете не убрано, а если убрано, так на столе бумаги и книги не на том месте, где им нужно. Вы начинаете выходить из себя,
Лыняев (со вздохом).Ну и чего ж еще, и чего ж еще!
Глафира. Но вот однажды, когда ваша нежность уж не знает пределов, я говорю вам со слезами: «Милый папаша, мне стыдно своих родных, своих знакомых, мне стыдно людям в глаза глядеть. Я должна прятаться от всех, заживо похоронить себя, а я еще молода, мне жить хочется…»
Лыняев. Да… ах, в самом деле!
Глафира. Прощай, милый папаша! Не нужно мне никаких твоих сокровищ.
Лыняев. Ах, черт возьми, как это скверно!
Глафира. Я выхожу замуж.
Лыняев. За кого?
Глафира. Ну, хоть за Горецкого.
Лыняев. Отличная партия!
Глафира. Да, он беден, но я все-таки буду иметь хоть какое-нибудь положение в обществе. Да уж кончено, я решилась.
Лыняев. Но нельзя же так вдруг, ни с того ни с сего бросить человека! Надо было прежде думать и заранее предупредить.
Глафира. Я боялась, милый папаша. Разве ты не видишь, я худею, сохну день ото дня, я могу захворать серьезно, умереть.
Лыняев. Это бессовестно! Все это притворство!
Глафира. Если ты не веришь, как тебе угодно; я готова пожертвовать для тебя даже жизнию.
Лыняев. Ну вот то-то же!
Глафира. Что делать, у мужчин такие твердые характеры.
Лыняев. Все-таки я поставил на своем.
Глафира. Да, на своем. Где ж нам спорить с вами! Только в тот же день к вечеру я незаметно исчезаю, и никто не знает, то есть никто не скажет вам, куда. Проходит день, другой; вы рассылаете по всем дорогам гонцов, сыщиков, сами мечетесь туда и сюда, теряете сон, аппетит, сходите с ума. И вот за несколько минут до того, когда вам уж действительно нужно помешаться, вам объявляют по секрету, где я скрываюсь. Вы бросаетесь ко мне с подарками, с брильянтами, со слезами умоляете меня возвратиться, — я непреклонна! Вы плачете, я сама рыдаю! Я люблю вас, мне жаль с вами расстаться, но я неумолима. Наконец я говорю вам: «Милый папаша, ты любишь холостую жизнь, ты не можешь жить иначе, — сделаем вот что! Обвенчаемся потихоньку, так что никто не будет знать; ты опять будешь вести холостую жизнь, все пойдет по-прежнему, ничто не изменится, — только я буду покойна, не буду страдать». Вы, после недолгого колебания, соглашаетесь.
Лыняев. Да, очень может быть, очень может быть, действительно, это возможно. Но я все-таки поставил по-своему.
Глафира. Да, по-своему. Но на другой же день откуда у меня эта светскость возьмется, эта лень, эта медленность в движениях! Откуда возьмутся эти роскошные туалеты!
Лыняев. Да, вот…
Глафира. Оттопырится нижняя губка, явится повелительный тон, величественный жест. Как мила и нежна я буду с посторонними и как строга с вами. Как счастливы вы будете, когда дождетесь от меня милостивого слова. Уж не буду я суетиться и бегать для вас, и не будете вы папашей, а просто Мишель… (Говорит лениво.)«Мишель, сбегай, я забыла в саду на скамейке мой платок!» И вы побежите. Это вот один способ заставить жениться; он хотя старый, но верный; а то есть еще и другие.
Лыняев. Да, но ведь так можно поймать человека только тогда, когда он любит.
Глафира. Разумеется. Вы в совершенной безопасности, потому что никого не любите.
Лыняев. Я в безопасности и очень этому рад. Но уж если бы мне пришлось полюбить кого-нибудь, то я полюбил бы вас. (Целует руку Глафиры.)
Глафира. Это что такое? Это зачем?
Лыняев. Так.
Глафира. Если просто «так», то обидно. На вас нежность нашла, ну, а благо я тут близко, так вы и беретесь прямо за меня руками.
Лыняев. Да нет. Ведь вы сами хотели, чтоб я любезничал с вами.
Глафира. Ах, я и забыла! Ну, так целуйте, пожалуй.
Лыняев. Да и поцелую. (Целует другую руку.)
Глафира. Вы, видно, тоже начинаете входить во вкус вашей роли.
Лыняев. Я давеча боялся чего-то; а теперь так нахожу, что это очень приятная шутка.
Глафира (со вздохом).Да, да, к сожалению, только шутка.
Входит Анфуса.
Лыняев, Глафира, Анфуса.
Анфуса. Ужинать уж… ждут… Что ночью-то. Сыро… Прислали уж… меня…
Глафира (Лыняеву).Пойдемте!
Лыняев. Я сейчас за вами.
Глафира и Анфуса уходят.
А какая она хорошенькая, какая милая, умная! Ведь вот долго ли! Посидишь этак вечера два с ней — и начнешь подумывать; а там только пооплошай, и запрягут! Хорошо еще, что она в монастырь-то идет; а то бы и от нее надо было бегать. Нет, поскорей поужинать у них да домой, от греха подальше, только она меня и видела. А после хоть и увижусь с ней, так только «здравствуйте!» да «прощайте!». Хороша ты, Глафира Алексеевна, а свобода и покой, и холостая жизнь моя лучше тебя.
Действие четвертое
ЛИЦА:
Купавина.
Глафира.
Анфуса.
Лыняев.
Василий Иванович Беркутов, помещик, сосед Купавиной; представительный мужчина, средних лет, с лысинкой, но очень живой и ловкий.
Горецкий.
Лакей Купавиной.
Комната в азиатском вкусе в доме Купавиной, с одним выходом на террасу; стеклянная растворенная дверь с портьерами; по сторонам двери два больших окна, закрытые драпировками; по стенам и под окнами мягкие диваны. За балюстрадой террасы виден сад и за ним живописная сельская местность.