Том 7. Произведения 1917-1929
Шрифт:
Вскоре я слышу довольно крупный разговор, в котором перекликаются теноровые голоса евреев с рокочущим баритоном Каракаци. С каждой минутой спор делается все громче. Евреи не хотят уступать балагулы. У них свой путь и свои срочные коммерческие дела.
Я вовремя вспомнил о своем сане и лежащих на мне обязанностях: не я ли должен исследовать причину всякого народного волнения и предпринять все меры для его прекращения.
Приближаюсь и на ходу спрашиваю с ласковой внушительностью:
— В чем дело,
Но Каракаци поспешно выступает мне навстречу:
— Ваше превосходительство, не извольте беспокоиться. Это благодарное население, которое собралось здесь, чтобы выразить вам свою признательность.
Ничего не поделаешь: пришлось сделать исправнику легкое внушение, а с пассажирами балагулы вступить в полюбовную сделку. Конечно, они запросили колоссальную, по их масштабу, сумму — полтора рубля, и мы простились самым любезным образом.
Великолепен был и наш торжественный въезд в уездный город Сморгонь. До конца жизни не забуду!..
Ритуал прибытия губернатора был установлен столетиями. И в нем никогда не делалось никаких изменений. Обычно исправник встречал начальника губернии на городской границе, рапортовал ему о благополучии, подсаживал его в коляску или в другой почетный экипаж, а затем мчался впереди, стоя на легкой пролетке, полу обернувшись лицом к высокой особе, в героической позе.
Но когда мы вылезли из нашего доисторического фургона на базарной площади, то оказалось, что площадь совсем пуста. Не только никакой кареты, коляски, или ландо, или хотя бы извозчика — даже ни одной телеги нет. Что делать? Однако Каракаци всегда на высоте.
— Прошу великодушного прощения, ваше превосходительство! Все из-за проклятого парома! Извольте подождать одну минуту! Я сейчас!
Ровно через пять минут передо мною выросла славная рослая пегая лошадь, впряженная в лакированную одиночку («эгоистка» — так звали раньше этот экипаж). Впереди сидел франтоватый кучер, опоясанный красным тугим поясом. С сиденья легко спорхнул Каракаци.
— Пожалуйста, ваше превосходительство! Извиняюсь за столь домашний выезд. Обстоятельства бывают — увы! — сильнее человека! Эй, кучер! В Лондонскую гостиницу! Жива!
Я по человеколюбию произношу:
— Да садитесь же, поедем вместе.
Но поздно. Я уже подхвачен доброй рысью пегашки.
И вот только я выезжаю на длинную Санкт-Петербургскую улицу, где проложены узенькие рельсы, как наш путь пересекает картина подлинно из апокалипсиса. Во весь дух мчится конка. Впереди — верховой мальчик-форейтор, орущий пронзительным дискантом. Вожатый бешено нахлестывает пару кляч. Клячи несутся даже не галопом, а каким-то диким карьером, расстилая животы по земле.
Вагон, как пьяный, шатается из стороны в сторону, а в вагоне, как неодушевленные бревна, катаются туда-сюда пассажиры. На задней же площадке —
Только что я остановился у подъезда гостиницы «Лондон», как по лестнице скатывается изумительный Каракаци.
— Ваше превосходительство, имею честь доложить, что во вверенном мне уезде все обстоит благополучно!
На другой день, после завтрака у Ренненкампфа, мы отправились поговорить с тем замечательным старцем, которого генерал с таким удовольствием называл «конфетой». Нас сопровождало значительное общество: местные учителя, члены городской ратуши, гарнизонные офицеры и т. д. Старик сидел на завалинке (она там называлась «присьба»).
При виде нас он медленно встал и оперся подбородком на костыль. Он был уже не седой, а какой-то зеленый. Голова у него слегка тряслась, а голос был тонкий. Впоследствии мы узнали, что он — из староверов. Начался экзамен.
— Ну-ка, дедушка, рассказывай, — громко и бодро приказал Ренненкампф.
— Да что же рассказывать-то, — точно по складам зашептал старик. — Стар я, забыл, почитай, все.
— А ты, дедушка, вспомни, постарайся! — еще громче сказал Ренненкампф. — Вот, говорят, что отечественную войну помнишь? Наполеона видел?
— Наполеона? Как же, батюшка, видел, видел. Вот как тебя вижу, совсем близехонько.
— Ну, вот ты нам про него и расскажи. Ты не бойся, тебя начальство отблагодарит. Ну, как же ты его видел, Наполеона-то?
— Как видел? А тут вот, тут видел, где гумно. Там тогда хата стояла новая. С балконом хата. А на том балконе стоял Наполеон. А я тут же стоял под крыльцом. Конечно, маленький я был, совсем мальчишка, мало понимал еще. Шесть лет тогда мне было. Значит, Наполеон стоял, а мимо него все войска шли. Все войска, все войска, все войска. Ужасно как много войсков! А потом он по ступенькам-то вниз сошел и меня рукой по голове погладил и сказал мне что-то по-французски, совсем непонятно: «Хочешь, мальчик, поступить в солдаты?»
Старик говорил с большим трудом и точно стонал после каждого слова. Порою его было не слышно.
— Ну, дедушка, а как он был одет, Наполеон-то? Старик сначала оглянул толпу, точно кого-то разыскивая мутными глазами, потом сказал не особенно уверенно:
— Одет-то был как? Да обыкновенно одет: серенький сюртучишко на нем и, значит, шляпа о трех углах. А больше никак не был одет.
— Прекрасно! Восхитительно! — воскликнул Ренненкампф, разводя руками. — Великое спасибо, ваше превосходительство. Молодец, молодец, господин исправник! Не забуду! С таким изумительным стариком мы в грязь лицом не ударим. Не правда ли, ваше превосходительство?