Том 9. Публицистика

Короленко Владимир Галактионович

Надеюсь, читатель и без моих курсивов обратит внимание на характерные стороны этого официального циркуляра: крестьянам не предлагается работа, а они назначаютсяи затем высылаютсяпа место. Предусмотрительность господина Пушкина доходит до заботы даже о сбавке нанявшимся хлебной ссуды. Можно ли после этого предположить, что этот документ, по времени совпадавший с наиболее горячими нападками на мужицкие пороки, есть лишь плод непростительно легкомысленной преступной небрежности и недоразумения со стороны этого господина!

«Лентяи» и «пьяницы», уже через пять дней по написании этого отношения, составили требуемый отряд. Федор Медведев, Семен Бударагин, Герасим

Сисюков, Александр Жижинов, Иван Маркин, Матвей Фадеев, Поликарп Хапов, Дмитрий Жижинов, Пимен Морозов и Тимофей Кузичкин соблазнились сами или же были «назначены». Как бы то ни было, они, во-первых, взяли в долг топоры, во-вторых, купили пять пил (большею частью тоже в долг), по 1 р. 50 к., и 17 декабря вышли утром из 1-го участка, расположенного у Лукоянова, — на восточный край уезда, в Большое Болдино. Однако пусть они говорят дальше сами (цитирую опять по официальному документу).

«До Болдина 40 верст; мы пришли в 9 часов утра 18 декабря к господину Пушкину, не застали его дома, и он вернулся в 11 часов вечера, а 19 декабря в 10 часов утра опять ходили к г. Пушкину, но оставались в избе, а Пимен Морозов и Тимофей Кузичкин ходили в дом и, вернувшись, передали нам, что Вас вытребовали ошибочно в Ичалковскую дачу,здесь есть своего народу много, то есть 2-го участка много людей. Вам будет работа в Ризоватовской или Мадаевской даче после праздников, а теперь ступайте домой. Когда будет предписание от Пушкина, тогда вам велят идти (!)».

А Пимену Морозову на представленном им рапорте господин Пушкин сделал в этом смысле собственноручную отметку, которая и сдана Морозовым 20 декабря в волостное правление.

«И мы, — продолжают свою скорбную одиссею „лентяи“, — вернулись 19 числа ночью домой. Понесли убытков, продали, что имели последнее, а домой шли совсем голодные. 18 числа весь день стояли (вБ.-Болдине) на морозе и собирали милостыню»…Затем, с чрезвычайной подробностью идет перечисление убытков: за топоры платили за подержание, Фадеев, вернув пилу, получил убытку пятьдесят копеек, Маркин купил пилу за полтора рубля, и она осталась у него, «но остальные брали пилы в долг, и их взяли обратно без убытка».

Таково было блестящее начало управления господином Пушкиным общественными работами. Каково было их продолжение, мы уже видели. А в это время в прессе гремели обвинения против мужиков, и в это время ни один приезжий из Лукояновского уезда не мог умолчать о том, что на лесные работы народ не идет [56] ,и в это же время в другой части уезда уже стекались новые несчастливцы на новые обещания, которым опять не суждено было осуществиться (как мы видели из первого нашего примера)…

56

См. протоколы Губ. продов. комиссии за декабрь и январь.

Так-то крепостники-обличители зорко усматривают сучек частных пороков в народной среде, бревна же своей небрежности и ошибок относительно народа не замечают. Они судят «меньшого брата» с легким сердцем, забывая, что каждая их вина горше отдельных провинностей, ими обличаемых. Каждый лентяй или пьяница приносит вред только себе, в крайнем случае семье своей, с которой вместе от этого страдает. Тогда как всякая организационная ошибка имеет характер общийи потому поражает сразу целые массы неповинных людей. Господин Пушкин, занятый, быть может, наказанием какого-нибудь пьяницы или лентяя, а может быть, и ничем не занятый, — допустил (мягко выражаясь) ошибку в своей «циркулярной» бумаге, и десятки, а может быть, сотни людей бредут взад-вперед сотню верст,

изводят последние деньги, зябнут и голодают и возвращаются по домам с тоской и разочарованием, разнося по уезду недоверие к имеющему появиться новому «предписанию» того же начальства… Мудрено ли, что народ встречал эти новые «предписания» с смутным ропотом, с неохотой, недоверием, а иногда и с враждой, гораздо более законной, чем высокомерно обличительные выходки тех же господ Пушкиных по его собственному адресу.

Нет, это немудрено. Мудрено другое: ведь все-таки шли! И все-таки работы (от восьми копеек в день!) не прекращались, и все-таки по лесу стоял стон от топоров, а по уезду и даже по губернии шли толки об общественных лесных работах, которые налагали на господ лукояновских деятелей особенные заботы об экономии в ссуде, дабы «лентяи» как-нибудь не получили лишнего… Слушая эти толки, можно было подумать, что в Ризоватовской, Шутиловской и Мадаевской волостях предпринято нечто грандиозное, вроде египетских пирамид или римских акведуков, способное прокормить всех, кто только не поленится на них наняться. Я был поэтому чрезвычайно удивлен, убедившись на месте в действительных размерах этого благодетельного явления, подавшего повод к столь великому шуму. Оказалось, что в самом разгаре работ максимальная цифра занятых рабочих достигала четырехсот человек, в среднем же за три месяца — меньше двухсот! Считая даже по двадцати пяти копеек в среднем на человека, получаем пятьдесят рублей на день. И только!.. Как ни скромны были размеры помощи в форме столовых, — но от них все-таки в последние месяцы уезд получали по крайней мере, втрое больше… Стоило ли же из-за этого поднимать целые вопросы о народной лени и порочности, о развращающем влиянии помощи, отвлекающей будто бы от работы, — микроскопической работы, которая не могла занять и сотой доли рабочих рук и в которую было внесено столько преступных ошибок! [57]

57

Сильно опасаюсь, что большая часть «общественных работ» в этот и последующие голодные годы имели тот же или близкий к этому характер.

Разумеется — не стоило…

Когда мой собеседник, рассказывавший мне о своем найме на общественные работы, — кончил эту горестную повесть, я, признаюсь, не удержался, и у меня сорвалось с языка:

— А пишут про вас, что вы лентяи, не идете на работы из-за ссуды…

Мужик горько улыбнулся.

— Эх, господин, — прибавил к этому другой, молчаливо слушавший рассказ товарища. — Иной человек, не сообразя себя, скажет глупое слово, которое и говорить-то бы вовсе не надо.

Именно — «не сообразя себя»… Слово показалось мне необычайно метким…

Когда мы выехали из лесу на равнину, по сю сторону лесной полосы, — весна уже быстро захватывала свои владения. Овражки чернеют, на них видны уже струйки, скачущие поверх подтаявшего снега. Каждая лощинка начинает шевелиться, ручейки сползаются к речкам, речки топят мосты. Вот бушует Чеварда у деревеньки того же имени, далее шумит речка Пойка, но вот, наконец, Салдамановский-Майдан, где мы можем отпустить обратно хуторского возницу, сильно не одобряющего разгул речек. Он предвидит, что они уже добрались до Алатыря и, пожалуй, не пустят его домой…

В новой, светлой и чистой избе мы ожидаем перепряжки лошадей. Хозяин — вольный ямщик, перехвативший нас по дороге. Семья у него огромная, сильная, рабочая. На столе лежит каравай хлеба, чистого, без примеси. Во всем видно изобилие.

— Пособие получаете? — спрашиваю я у старика; лежащего на полатях и свесившего оттуда лохматую голову, с умными, спокойными глазами.

— Получают которые в нашем селе; мы не получаем, не надо нам.

— А как у вас дела насчет продовольствия?