Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Шрифт:
Искусство – это первый шаг, даже не религия, которая нуждается в произнесенных текстах. Очевидная мысль. Ты хочешь помочь своей стране? Да. Значит, нужно ее сделать более открытой и понятной окружающему миру. Это некоторая, а может быть, и основная мысль современного мира. Открытость и понятность. Быть вместе с миром – всегда было важно, сегодня в этом главная задача. Только так можно жить, без границ, без удручающей мир опасности. Но нет, я найду этот проклятый, неведомый или потерянный язык. Который вновь объединит человечество…
Неотвратимый утробный толчок, потащило вниз и назад, я судорожно схватился за воздух, еще на что-то надеясь, но было очевидно, что все
Что это?
Самолет развалился, будто птичья стая в ночи, налетевшая на стену».
«Неужели мать решится, неужели у матери достанет сил отправить мне еще какие-то письма? Задавала я себе это вопрос вновь и вновь, перемалывая свое сознание в дрожи эмоций. И всходила ненависть и зависть одновременно по отношению к маме».
Решится. Решилась. Вот ее приписочка. – «Господи! Что это? Как же я и ждала и не ждала этого письма. Хотела и не хотела. И получила. Я».
«17 июля 1996 г. Господи! Что это такое? Почему вдруг его лицо передо мной, почему меня так потянуло неотвратимо к нему, куда-то вниз и назад, со страшной неумолимой силой?! Как же больно! Что? Что случилось? Странное видение. Кажется, падает какой-то самолет. Боже! Я схожу с ума. Взрыв и все. Пламя, огонь, шум, люди, паника. Но когда же прилетит он? Почему же он опаздывает. Я же жду самолет. Что? Этот рейс уже никогда не прилетит? Почему? Он упал, и все погибли. Да? А как же он? Все погибли? Вы уверены. О чем это я? Где? Не понимаю. Он должен жить. Что со мной? Я услышала сердцем взрыв, на миг потеряла сознание.
Любимый! Печаль в моем сеpдце. Стpемительная и сильная пошлая печаль. Мы pасстались сейчас, завтpа уже ничего не будет. Наш абсолютно не платонический pоман не закончился, поскольку он никак не начался. Нет. Не так. Стаpые слова. А за каждым словом весь миp. За каждым стаpым словом – стаpый миp.
Боже! Рыдания меня наполнили. Я умираю. Нет никаких сил. Наверняка я знаю только одно, что я уже не живу на беpегах Невы, я уже никогда не пройду по Большой Никитской и не увижу Москву из чердачного окна. А над Финским заливом прокричит без нас осенним криком чайка и побредет, переваливаясь, по мелкой воде. Она зайдет далеко-далеко по песчаной косе. И уже никогда ты не подаришь мне последний вкус осени, я никогда не пройду по песчаной косе далеко-далеко по заливу вслед за чайкой. Никогда ты не положишь мне в ладонь теплый, нагретый в костре камень, чтобы я могла согреть им руки и душу. Помнишь, мы пошли ночью по берегу Финского залива, далеко впереди мерцали два маяка, а слева над заливом полнеба было высвечено, свет был горний и шедший с другой стороны земного шара, оттуда, где солнце и день. В ту ночь небо светилось и булькало от бесчисленного количества звезд, ничего подобного я никогда не видела, в ту ночь у нас над головой пролетели два спутника. Там красиво. Первый крик осени. Первая печаль осени. Все это – уже без меня. И наши следы, оставшиеся под водой.
Господи! Что это? Его нет! Почему? И это – „путь счастья“? И это твои странные пророческие слова несколько месяцев назад – „ты говоришь мне, что я – твое счастье, я говорю тебе, что я – твоя смерть“. Мы хотели рай на земле – мы его получили, любимый в раю, я на небесах.
Прощай,
«Маме достало сил. На все. Это не просто решение. Это – очищение, это – покаяние. Это – сильный поступок. Мать просит прощения у меня. Но ведь не за что. Она должна была жить. Она не могла в тот момент отвлекаться на провидение – она носила меня, она самые последние дни жизни отца донашивала меня. Потому мать не могла спасти отца – она спасала меня. Но все же мать жила все эти годы с чувством вины. И вот попросила прощение. Ей теперь будет легче жить/дожить/умереть/уйти».
«19 июля 1996 г. Боже, я совсем ожесточилась сердцем. Но я не могу иначе сделать свою работу, и, может быть, я должна была сделать над собой это усилие уже давным-давно, когда еще только забрезжили новые, страшные по значению и возможным последствиям задачи. Как же мне страшно. Как же мне будет страшно по истечении лет.
Господи! Меня здесь больше ничего не держит. Я осталась без тебя. Но я хочу еще сильнее жить, теперь и за тебя. Я сделаю, милый, все, что ты хотел и не успел. Я – это теперь ты. Я в Париже превратилась в тебя, все твои устремления, боль, надежды и стремления переселились в меня, я и сделаю твою жизнь, я – это и есть ты, ты – это теперь я. Здравствуй, любимый мой.
Уже по дороге из Парижа, в поезде, я пошла пообедать. И вдруг услышала чисто парижский запах – пахли руки, в них было все сразу: сигареты Gitanes, жареные каштаны и жареный арахис, метро, Монмартр, белый Мускат, пиво Kronenburg, станцию с названием которого мы сейчас – именно сейчас, через сорок минут от Парижа – проехали: как на банке, красные буквы. А все же больше всего руки пахли Парижем, потому что пахли тобой.
После Парижа Кельн – провинциальный, тихий городок, где можно расслабиться, и уже не очень пугаться потерять что-либо из чего-либо. Но и здесь меня принимают за свою. Как и в Париже, где я себя чувствовала провинциалкой, хотя несколько раз меня принимали за местную – обращаясь с вопросом, а как пройти куда-то.
Господи! Кому и зачем я это пишу. Меня никто не зовет к себе. Я решила, что я потеряла безмятежное чувство любви. Но нет, оно во мне живет, никуда не делось, оно лишь слегка затвердело под слоем практической, сиюминутной жизни. Париж у меня отнял, тут же и вернул веру в себя, в свое предназначение, я умерла, и я ожила – Париж мне это подтвердил. Я чиста, хотя и горестна, я приветствую жизнь. Мы потеряли друг друга. Слава богу, дорогой мой, ты во мне, я – это теперь ты.
Сегодня, на следующий день после возвращения из Парижа, я пошла в кельнский музей Людвига. Добротный энциклопедический словарь по искусству, особенно 20 века, если принять за точку отсчета Лувр, который – большая всемирная энциклопедия.
Почему Босх или Леонардо не рисовали, как Кокошка или Клее, или почему, Пикассо или мистификатор Ясперс Джонс не рисовали, как Рафаэль или Рембрандт? Не могли, не хотели, не видели, не чувствовали? Не было потребности и спроса. Не было такой внутренней человеческой задачи. Теперь она появилась – и художники ищут ответ иначе, нежели во времена Боттичелли и Микельанджело. Титаны прикасались к вечности, кто-то даже входил в эту реку безмятежной любви. Никогда нельзя вычерпать из этой реки – она вечна и неистощима, также вечны вопросы, на которые отвечает художник. Нельзя сказать, кто ближе к богу, кто к человеку – Тициан или Шагал: они на одинаковом расстоянии. Современное искусство также важно и значительно, как и средневековое или начала века. Оно стало концептуальнее, в нем больше логики, нежели у Кранаха. Но ведь не разум определяет: жить человеку – или умереть.