Тоннель
Шрифт:
— Я с вами не пойду, — повторил он громче, стыдясь и своего глупого страха, и глупого мальчика в резиновых тапках. И глупого своего, бессмысленного и запоздалого протеста. — Не имеете права! Оставьте меня в покое!
Лицо ее переменилось, и гнев проступил наружу; в каком-то смысле так было лучше, по крайней мере глаза и лицо теперь выражали одно и то же, но он по-прежнему не знал, что делать, если она в самом деле схватит его — как тогда, у автобуса. Или натравит своего Азазелло в казенной пиджачной паре.
— Вы врач, — говорила тем временем женщина в синем. — Это ваша обязанность, между прочим. Вы что, отказываетесь помочь?
—
И тут дверь Ниссана Кашкай распахнулась, и в проходе появился его седой горбоносый владелец. Мальчик-Газелист, получивший белой дверью по затылку, очнулся и то ли отполз, то ли перекатился в сторону и снова замер там, потому что немолодой визит-профессор был страшен. Не как остальные, а по-настоящему, первобытно страшен. Льняная рубашка спереди вся у него была испачкана кровью, и роста он был могучего, даже выше огромной чиновницы, но дело было не в этом. А в чем, доктор понять не успел, он съежился при виде этого оголенного гнева, как съежилась — пускай на секунду — и уверенная женщина в синем костюме, и даже ее карманный убийца с пластмассовым личиком.
— Если вы сию минуту, сейчас же не уйдете отсюда, я убью вас, — сказал седой визит-профессор поверх голов, и неясно было, кого он имеет в виду — только чиновницу с ее карательным отрядом или всех, и доктора тоже.
— Да чего их упрашивать, не хотят, и не надо! — сказала худенькая девочка в джинсах, которую доктор поначалу не заметил и которой здесь точно было не место. Выглядела она не старше профессорских дочек и смотрела на доктора так, словно он действительно был виноват, и теперь еще больше, чем прежде.
Женщина из Майбаха увидела на профессорской рубашке присохшую фасолину с бурым томатным бочком, и во рту у нее стало кисло, а лампы над головой задрожали и расплылись. Что-то с ней все-таки было не так. Не хватало сейчас только хлопнуться в обморок, в десяти минутах от двери. Крошку-доктора можно было скрутить. Нужно было скрутить и тащить силой, но еще нужнее было ей наконец добраться до двери, подышать и остыть. Не откладывая, как можно скорее.
— Бог с ним, ладно, потом, — сказала она, повернулась к Ниссану спиной и пошла первой как могла быстро, не оглядываясь даже проверить, послушались добровольцы или нет. Или даже надеясь как будто, что они не послушаются. Ей опять представилось, что тоннель позади пустой — ни людей, ни машин, — и достаточно просто дойти до двери и закрыть ее за собой. А потом лечь на пол и выключить свет.
Через пару шагов ее догнала девчонка-регулировщица и по-школьному просунула руку ей под локоть. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:46
— ...Точно ни одного? Попробуй еще подумать. А медсёстры хотя бы? Может, фельдшеры, ветеринары? — Со спины психопатка из Майбаха снова напоминала завуча старших классов. Даже голос у нее стал учительский — строгий, но ободряющий. Что-то вроде на секунду сломалось в ней там, у Ниссана. Митя видел, как она поплыла, и обмякла, и почти удрала оттуда, как если бы вдруг испугалась. Или черт его знает, опомнилась, наоборот, и в безумной программе случился сбой. Только белый Ниссан не скрылся еще из виду, а она уже встала обратно на лыжню. И тащила за собой его дочь.
— Фармацевт
— Нет, не доктор, но подойдет. Хорошо, молодец. А как выглядит, помнишь? Сможешь узнать?
Аська тут же влюбленно вспыхнула и закивала. Она даже шагать старалась в ногу.
— Извините, — сказал Митя, и обе они оглянулись с одинаковой досадой. — У меня вопрос. А вот этот человек у машины, вы его знаете? Что у него случилось? Мне показалось, вы знакомы.
— У него случилась большая трагедия, — сказала женщина-Мерседес сухо. — Он попал в заложники к бандиту и только что потерял жену. Ему очень сейчас тяжело. Еще вопросы будут? Рассказать, как мы заложников освобождали? В чем еще перед вами отчитаться?
— Нет, — ответил Митя. — Нет вопросов. Вы не против, мне с дочерью надо поговорить. Ась, на минуту.
Ладонь у Аськи была горячая и сердитая. Лет с двенадцати ее и обнять нельзя было толком, а уж взять на улице за руку — тем более, он себе так всегда и объяснял: она выросла, а подростки колючие, особенно девочки. Ничего он про девочек-подростков не понимал, а спросить было не у кого — ни у Саши, ни тем более у бывшей жены, — так что он смирился и старался не лезть, соблюдать границы. Но сейчас держал крепко, как десятилетнюю, потому что остался уже позади и пассажирский автобус — распахнутый, с какими-то тряпками в окнах, — и строительный синий фургон, а значит, тоннель почти закончился и тянуть дальше было нельзя.
— Ася, послушай меня, — заговорил он быстро. — Пожалуйста. Эти люди опасны. Нам вернуться нужно с тобой обратно прямо сейчас.
— В смысле — обратно? — она вскинула голову. Вид у нее был такой, словно ей запретили кино с подружкой и отобрали планшет. Из подобных запретов и в десять ничего хорошего не выходило.
— Я объясню, — сказал он, стараясь звучать спокойно, не пугать ее и чтобы дылда из Майбаха не услышала. — Обещаю. Давай пойдем назад и поговорим, ладно? И я все объясню по дороге.
— Кто опасный? Ты опять начинаешь, ну пап! — Глаза у нее стали злые, щеки покраснели.
— Ну давай, хочешь, пойдем к той машине и спросим. Сама спросишь у доктора этого, почему он ее испугался. Ты же видела, да? Все не так, как она говорит, там другое что-то случилось. Ну подумай головой, ты же умная девочка...
— Не пойду я, пусти, руку больно!
Он и правда держал ее силой и, наверное, больно — обещал себе так не делать, гордился, что ни разу так не делал, а все-таки держал, и спокойным голосом этого было не поправить. Ничем этого было не поправить.
— Они что-то сделали, Ася, и погиб человек. Этой женщине верить нельзя, она врет. Мы не знаем даже, кто она, мы вообще ничего не знаем, все ее рассказы — вранье, Ася!
Ничего она, конечно, не слышала, ни единого слова. Закусила губу и оглохла, и лицо у нее стало упрямое и пустое. Ясно было только, что еще секунда — и дочь вырвется и помчится вперед, а он даже не сможет ее догнать, так он выдохся и устал. Или прямо сейчас придется сграбастать ее в охапку и утащить. Против воли, как ребенка от прилавка с мороженым, а она станет биться и рыдать. Он увидел, как это будет и как это все испортит насовсем, до конца, и забыл про все остальное, настолько вдруг рассердился — на нее, на себя, на Сашу. Да, и на Сашу, которая сказала: «Иди, конечно, я понимаю», хотя не понимала, ни черта она не понимала.