Торикаэбая моногатари, или Путаница

Cлучилось так, что господин Садайдзин, служивший Старшим государевым советником, был назначен еще и командовать Левой государевой гвардией. Все в нем — и таланты, и обхождение, и внешность — высоко ценилось в обществе, никому и в голову не могло прийти, что у подобного человека может быть что-то не так. Однако в самом дальнем уголке души, сокрытом от людей, его терзала неизбывная тревога.

У Садайдзина было две жены. Одна, дочь секретаря Государственного совета, происходила из рода Минамото. Садайдзин не слишком сильно любил ее, но он взял ее в жены первой… К тому же она родила ему Вакагими — мальчика несравненной красоты, поэтому Садайдзин и не решался оставить ее. Другая жена Садайдзина была дочерью Среднего советника из рода Фудзивара. Она родила Садайдзину замечательно красивую дочь — Химэгими. Оба ребенка были прелестны, и отец души в них не чаял. При этом

ни одну из жен Садайдзин не почитал совершенством. Как это ни прискорбно, но ни ту, ни другую он не любил по-настоящему. Однако поскольку обе родили ему таких чудесных детей, он не мог расстаться ни с одной из них. Так и получилось, что обе женщины остались его женами.

Дети же оказались чудо как хороши. При этом они были так похожи друг на друга, что иной мог бы и обознаться. Но они жили со своими матерями порознь, так что случая для путаницы не представлялось. Хоть дети и были на одно лицо, мальчик все же выглядел более изящным, утонченным и обворожительным. Зато девочка была блистательна и горделива, глядеть — не наглядеться, всякий пленялся ею. Однако с самого рождения дети не были схожи ни в чем, кроме внешности.

Шло время, мальчик становился все застенчивей. Он не только стеснялся чужих, включая прислуживавших ему дам, но стал сторониться даже отца. Когда Садайдзин начал понемногу учить его грамоте и другим нужным вещам, мальчик ничего не брал в толк. Ему становилось так неловко, что он прятался за занавеску, рисовал, играл в куклы, перебирал раковины. Отец считал, что это мальчику не к лицу и частенько бранил его. Сын же тогда заливался слезами. Из-за своей необычайной застенчивости он признавал только мать и кормилицу, а играл только с детьми, которые были младше его самого. Если рядом с ним случалось оказаться какой-нибудь малознакомой даме, он тут же забивался в угол. «Робость делает его просто жалким», — переживал отец, но сделать с этим ничего не мог и только вздыхал.

Девочка же становилась все более непокладистой, она не хотеда сидеть дома, рвалась на улицу, играла с мальчишками в мяч и стреляла из лука. Когда в доме бывали гости, она выбегала в гостиную, читала вслух китайские стихи, играла на флейте, распевала песни вместе с гостями. Никто ее этому не учил, но звуки, извлекаемые ею из кото [1] и флейты, были просто восхитительны. Придворные с наслаждением выслушивали ее стихи и песенки, и многому научили ее. Все в доме знали, что этот ребенок — девочка, да только, глядя на нее, поверить в это было трудно. Завидя отца, она немного робела и пряталась, но стоило ему начать одеваться для выхода к гостям, как она была уже с ними и развлекала их. Удержать ее было невозможно. Гости, конечно, считали, что это — мальчик, и отзывались о нем как об очень умном и красивом, доставляя отцу немало переживаний. В глубине сердца он желал как-нибудь распутать этот узел.

Как бы то ни было, Садайдзин утешал себя тем, что дети еще малы, и, может быть, все еще встанет на свои места. Однако Вакагими и Химэгими уже минуло десять лет, но ничего не менялось. Отец печалился, но поделать ничего не мог — ему оставалось лишь вздыхать. Так проходили месяцы и годы, Садайдзин надеялся, что дети все поймут сами, но, в конце концов, отчаялся и стал еще острее ощущать странность происходящего. Садайдзин так печалился, что даже самые обычные дела стали даваться ему с трудом. Он выстроил большую усадьбу, в западном и восточном павильонах поселил двух своих жен, а когда закончили отделку главного здания, поселился в нем. Любимой женщины, с которой он проводил бы все свое время, у него — увы! — не было. Чтобы жены не завидовали друг другу, он проводил с каждой из них по полмесяца поочередно.

Что до детей, то теперь решили воспитывать Вакагими девочкой, а Химэгими — мальчиком. Он и она поменялись местами. Так что и мы тоже поменяем их местами.

Тихим вечером, в ту скучную весеннюю пору, когда наступило время поста, Садайдзин заглянул к Вакагими. Она, как обычно, сидела за занавеской в полном одиночестве, перебирая струны кото. Придворные дамы были заняты игрой в го и сугороку, [2] всем было скучно. Отец отодвинул занавеску и спросил:

— Отчего ты хоронишь себя здесь взаперти? Полюбовались бы вы цветами, они уже распустились! Дамы так унылы, смотреть неприятно!

Волосы Вакагими ниспадали на пол, а их кончики загибались вверх у спального возвышения, словно метелочки осеннего мисканта. Возможно, было бы преувеличением сказать, что, как выражались в старинных повестях, ее волосы — будто колышущийся у краев одежды веер, но, спору нет, выглядела она прелестно. Даже сама небожительница Кагуя-химэ [3] вряд ли могла быть милее и привлекательнее! У Садайдзина поплыло перед глазами, он приблизился к Вакагими и воскликнул:

— Когда же ты успела стать такой красавицей!

Из глаз у него полились слезы.

Отец принялся расчесывать ей волосы, но на ее лице тут же проявилось стеснение, на лбу выступил пот, она зарделась, как красные цветы сливы — вот-вот заплачет. Садайдзин весьма огорчился, с расстройством и печалью глядел на нее, и ни о чем другом уже не мог думать.

Сказать по правде, Вакагими почти не пользовалась косметикой, но, несмотря на это, кожа ее была очень красива. От капелек пота волосы на лбу свернулись колечками, и спадали волною — изящно и мило, как будто так и было задумано. Белила только испортили бы ее. Ей исполнилось уже двенадцать лет, она ни в чем не уступала другим девочкам, была пленительна и высока ростом. Под одеждой «сакура», белой на красной подкладке, у нее было надето шесть нижних одежд цвета розового винограда. Очень красиво! С головы до ног она была воплощением изящества. «Как жаль, что ей предстоит принять постриг!» — Садайдзин смотрел на нее с сожалением и слезами в глазах.

Не могу я понять, За какие грехи Мне такая досталась судьба! Как печальна Жизнь в этом мире.

Садайдзин зашел в Западный флигель. Поднимаясь к самому небу, здесь раздавались вдохновенные звуки флейты. Прислушавшись к ним, Садайдзин вдруг понял, что и Химэгими не станет как все, и его чувства вновь смешались. С беспокойством он заглянул в комнату Химэгими. Тот почтительно склонился, отложив флейту в сторону. Поверх одежд «сакура» и «дикая желтая роза» — цвета оранжевых листьев на желтой подкладке — на нем был надет охотничий кафтан бледно-зеленого шелка, а штаны были вытканы узором из красных и фиолетовых нитей. Лицо Химэгими было пухлым и восхитительно бледным, глаза — само очарование, все вокруг него благоухало и обвораживало, взгляда не оторвешь. Садайдзин смотрел и удивлялся, он забыл о своих слезах и вздохах — так он был очарован красотой Химэгими. Если бы Химэгими с рождения росла девочкой, какой восхитительной она бы стала! У отца прямо сердце разрывалось. Волосы Химэгими были короче, чем у Вакагими, они ложились на спину веером. Химэгими сидел. Глядя на эти не достающие до земли рассыпанные волосы, любуясь его склоненной головой, Садайдзин не мог не улыбнуться, хотя на душе у него было неспокойно.

Химэгими рос среди крепких мальчишек, они играли в го и сугороку, весело смеялись и шумели, перекидывались мячом, стреляли из лука. Все это было так странно! Как такое могло случиться!? И неужели так и будет всегда? Даже раньше Садайдзин ничего не мог с этим поделать, а теперь уж и подавно не знал, как сделать из Химэгими девочку. Вот Садайдзин и решил, что будет лучше, если оба его ребенка примут монашество и отдалятся от мира, проводя время в молитвах о будущей жизни. Однако у Вакагими и Химэгими таких желаний не возникало. Может быть, самой судьбой им назначено быть такими, как они есть? Такое положение предопределено в их прошлых жизнях, но все же кое-что зависит от них самих. Если они сами не желают принять постриг, будет ли уход от мира правильным решением? Отец снова и снова возвращался мыслями к их необычайной судьбе.

Мальчики в таких летах обычно бывают несобранными, но Химэгими был очень серьезен и уже преуспевал в науках, выделялся способностями и умом. Не иначе, ему суждено стать советником государя! Звуки его кото и флейты наполняли небо и землю. Поразительно! Его голос восхищал всех, кто слышал, как он читает сутры, поет или читает стихи. Все было бы хорошо, если бы не эта путаница… Как жаль!

Молва о талантах и красоте сына Садайдзина разошлась по свету. И сам государь, и наследный принц находили странным, что он до сих пор еще не представлен ко двору и не вошел в придворный круг. Оба они не один раз давали понять это отцу, но тот терялся все больше и больше, чувствуя свою беспомощность. Он говорил государю, что мальчик еще слишком мал для придворной жизни. Тогда государь подумал, что отец стесняется показывать сына, и пожаловал ему пятый ранг, высказав при этом пожелание, чтобы тот возможно скорее прошел обряд совершеннолетия. Ослушаться Садайдзин не мог. «Будь что будет! Пусть Химэгими служит при дворе. Видно, такова уж их судьба, посланная им за грехи, которые они совершали в прошлых жизнях», — неотвязно думал отец.