Торпедоносцы
Шрифт:
— Закурим, что ли? — протянул пачку папирос Богачев…
Через час в прояснившемся небе появилась первая пара вернувшихся. Они пролетели плотным строем так низко над летным полем, что вслед за ними по мокрой траве заклубилась водяная пыль, потом взмыли вверх, и лесные дали сотряслись от резких хлопков пулеметных выстрелов: салют! Весть о победе!
В воздухе появилось еще два самолета. И новые очереди раздались в небе — традиционными салютами морские летчики оповещали всех на аэродроме о потоплении вражеских судов и о том, что операция врага по разгрому приморского фланга армии генерала Старикова и задержке наступления советских войск была сорвана ударами флотской авиации.
Сложные
— Экипаж Мифтахутдинова не вернулся, — сосчитав машины, грустно заметил Рачков. — Гриша Зубенко видел, как его подбили, но он дошел до цели, отбомбился. Потом повернул на север. И все…
Под могучими ударами войск Ленинградского фронта и моряков Балтики гитлеровцы откатывались к Таллину, надеясь через его порт удрать морем из наметившегося окружения. Гвардейские пикировщики дважды Героя Советского Союза Василия Ракова, штурмовики авиадивизии дважды Героя Советского Союза Николая Челнокова и торпедоносцы майора Ситякова получили приказ совместными ударами сорвать замысел врага, блокировать таллинский порт. Все три авиаэскадрильи были приведены в боевую готовность. Но приказа на вылет не поступало: погода испортилась настолько, что о дальних полетах не могло быть и речи. Недовольные летчики сидели на КП, томились вынужденным бездельем.
Константин Александрович Мещерин прислушивался к их голосам, но, поглощенный думами, в разговоры не вмешивался. Здесь, на фронте, его авторитет еще больше упрочился: всего за неделю боев ему удалось потопить два фашистских корабля, за что был представлен к правительственной награде.
Летчики тоже не беспокоили командира. Как обычно в подобной ситуации, они разговаривали, шутили, смеялись удачным остротам. И чутко прислушивались к тому, что происходило на КП.
Нетерпение тоже захватило Мещерина. Он крутнул ручку полевого телефона:
— Товарищ майор, разрешите мне с заместителем в паре сходить на свободную охоту? Быть того не может, чтобы такой погодой не воспользовались фашисты!.. Я должен лететь, понимаете! Потому что был здесь в августе сорок первого! Разрешите?
Все притихли, стараясь расслышать ответ командира авиаполка. Но что услышишь из прижатой трубки? Крупные черты лица комэска тоже были непроницаемы. Но голос его был недовольным.
— Не разрешает? — осторожно спросил Борисов, когда Мещерин положил трубку.
Тот мрачно взглянул на него, но ничего не ответил, потянулся к табакерке.
— А что было в августе сорок первого, товарищ капитан? — поинтересовался Рачков, — Не расскажете? Или нельзя?
Константин Александрович в раздумье раскуривал папиросу.
— Почему же? Но… такое лучше не вспоминать. Михаил укоризненно посмотрел на штурмана. Тот понял его взгляд по-своему. И, стараясь вызвать комэска на откровенность, многозначительно проговорил:
— В сорок первом, конечно, было тяжело. Но так было не только на Балтике. Везде.
— Нет, лейтенант, не везде! — серые глаза Мещерина буравчиками сверлили Рачкова. — При отходе из Таллина погибло несколько десятков наших транспортов и кораблей. Такой трагедии нигде не было, — комэск замолчал и сердито засопел папиросой. От внимания не ускользнуло, как после его слов вытянулись лица летчиков, не сразу понял причину такой реакции. Потом догадался: молодежь, конечно, была наслышана о больших потерях в том августовском переходе из Таллина в Кронштадт, но подробностей не знала, так как их тщательно скрывали, чтобы они не действовали на бойцов деморализующе, он же в запальчивости
И Константин Александрович заговорил спокойно, обстоятельно:
— Наш флот не собирался покидать свою главную базу в Таллине. Но так уж сложилось на сухопутном фронте. Фашисты прорвались северо-восточнее Риги и вышли на побережье Финского залива в районе Кунда, установили там тяжелую артиллерию и расстреливали все, что появлялось на заливе. А тут еще их авиация, мины! Потому прорыв на Кронштадт и был таким трудным. Наша авиация — та, что осталась после первых боев, — была перебазирована под Ленинград и на эти аэродромы, где мы сейчас. А разве те наши истребители могли отсюда лететь до Таллина? В общем, корабли на переходе остались без воздушного прикрытия… А тут еще шторм разразился!.. Трудно было. Все же полторы сотни судов и почти все боевые корабли прорвались. Мы, уцелевшие тогда, поклялись кровью погибших отомстить фашистам. За всех! Теперь пробил наш час! Этого я и хочу, чтобы каждый из вас понял! — комэск стукнул кулаком по столу.
Поршень-пепельница опрокинулась, окурки рассыпались, Некоторое время Мещерин бездумно смотрел на гору окурков. Лицо, искаженное гримасой гнева, посуровело еще больше. Летчик сломал недокуренную папиросу и бросил в груду. Потом грузно поднялся и, тяжело переступая, вышел из землянки.
Молодые летчики проводили командира понимающими взглядами. Никто не проронил ни звука.
Утром 22 сентября после ненастья погода отпустила: облачность уплыла на восток, над морем вновь засияло солнце, и операция по уничтожению плавсредств отступающего противника в таллинском порту началась, В район Таллина вылетели гвардейские пикировщики и штурмовики, Вслед за ними командир полка направил первую и вторую эскадрильи. Мещеринцев он нацеливал на уничтожение вражеских кораблей в удаленных квадратах моря и потому с рассветом послал в крейсерский полет экипажи младших лейтенантов Борисова и Богачева.
К выходу из Финского залива торпедоносцы полетели кратчайшим путем. Отступающие гитлеровцы больше не заботились об охране минно-сетевых позиций, убрали дозорные корабли и поспешили благополучно унести ноги. Летчики обогнули у Таллина остров Найссар и, набрав трехсотметровую высоту, направились на юго-запад.
День обещал быть погожим. Утренняя дымка еще не рассеялась, но солнце уже выплыло из-за горизонта, и под его светлыми лучами море заголубело. Видимость постепенно увеличивалась. Ощущая на штурвале легкую вибрацию машины, Михаил с нетерпением оглядывал морские просторы. Вчерашний рассказ командира об августовской трагедии 1941 года потряс его, вызвал обострение личных переживаний, и он теперь жил одной думой: «Найти гадов. Покарать!»
С левой стороны под самолетом на воде появились какие-то черточки. Вначале летчик принял их за прибрежные камни — этого добра в Балтийском море было предостаточно, но, приглядевшись, удивился: растянувшись на десятки километров, по одиночке и группами шли небольшие суда — катера, шаланды, шхуны, даже буксирные пароходики и моторные лодки. Все они двигались вдоль берега на юг — фашисты убирались в Германию. Борисов с трудом подавил в себе желание броситься на них; цели были слишком мелкими. Обогнув их, командир повел группу в открытое море и через несколько минут полета увидел дымы. Дымов было так много, что летчик принял их за темную полосу берега острова Хиума. Даже удивился: неужели уклонились от курса?