Тощие ножки и не только

Роббинс Том

Благодаря загадочным появлениям-исчезновениям Ложечки, а также из-за ее странного и, скажем так, в высшей степени маловероятного романа с собственным боссом, Эллен Черри на протяжении почти всей весны и начала лета чувствовала себя бутылкой игристого вина – газы бились о стенки сосуда с такой силой, что Эллен Черри решилась-таки позвонить Ультиме Соммервель – тем более что скоро та на лето закроет свою галерею, а сама отправится в Хэмптонз. Так что если ей хочется что-либо узнать о Бумере и его проектах, то надо действовать как можно быстрее, в противном случае придется ждать до осени. Эллен Черри сказала себе, что теперь ею движет не отчаяние, а всего лишь любопытство, однако не стала оттягивать встречу с дилершей. Более

того, у нее хватило смелости потребовать, чтобы встреча эта состоялась в главной галерее – Эллен Черри отлично понимала, что такие птицы, как Ультима Соммервель, редко когда залетают южнее Четырнадцатой улицы.

В тот день, на который у них была назначена встреча, то есть в самом начале июня, когда вокруг каждого фонаря кольцами вился озон, а пот реками стекал в океан, Эллен Черри доехала на экспрессе от Восьмой авеню до Канал-стрит, после чего вернулась пешком к Центральному вокзалу. Первая летняя гроза была уже в гримерной – примеривала черные одежды и ожерелье из градин, пристегивала электрическую шпагу. Эллен Черри бросила взгляд на небо, задаваясь вопросом, сумеет ли она добраться до дома до того, как поднимется занавес. На ней были темно-зеленые замшевые лодочки с салатовыми атласными бантиками – подарок любовника, – и хотя их подошвы наверняка выдержали бы вечность в пламени преисподней, Эллен Черри не хотела, чтобы они прошли обряд водного крещения. Нет, конечно, Спайк оросит их, причем довольно скоро, однако Эллен Черри намеревалась оградить их от полного погружения в воду.

Ультима, конечно, рассердится, что она не захватила с собой пару-тройку своих картин, но сказать по правде, показывать ей вообще-то нечего. Когда у Бумера состоялась персональная выставка, Эллен Черри уничтожила свои последние пейзажи. Что касается полотен с изображением Жестянки Бобов – то о них не стоит и говорить. Начать с того, что хотя ее творения и банки с супом Энди Уорхола разделяют несколько десятилетий, тем не менее критики могут обвинить ее в эпигонстве. По крайней мере так ей самой казалось. Каково же было ее удивление, когда она, войдя в одну из самых именитых галерей, обнаружила, что стены помещения увешаны откровенными подражаниями Джэксону Поллаку, Бриджет Райли, Эллсуорт Келли и др. И это не считая образов, самым беспардонным образом, без каких-либо личных штрихов, позаимствованных у телевидения, кино, рекламы. Все вокруг в этой галерее во весь голос вопило о своем отречении от оригинальности – причем в огромных масштабах. Ведь здесь были выставлены работы более чем десятка относительно известных молодых художников, а отнюдь не плоды убогого воображения кого-то одного. Эллен Черри во все глаза таращилась на эрзац Йозефа Бойса, но в этот момент с балкончика ее окликнула Ультима Соммервель и пригласила к себе наверх.

В отличие от просторных, отданных в полное распоряжение собак апартаментов при галерее Соммервель на Пятьдесят седьмой улице кабинет филиала в Сохо состоял из стола, шкафчика с папками и трех стульев, 506 неформально расположившихся на небольшом балкончике. Сидя на стуле, Эллен Черри поглядывала на узурпированное искусство, не переставая удивляться, как такое возможно, а тем временем Ультима Соммервель пыталась поведать ей то немногое, что ей было известно о новом, загадочном проекте Бумера.

– У меня сложилось впечатление, – вещала Ультима, – что мистер Петуэй завел дружбу с одним израильским скульптором по имени Амос Зиф.

– Амос! – вырвалось у Эллен Черри. – Значит, это все же мужчина!

– Вы что-то сказали?

– Нет-нет, ничего, продолжайте, это я так.

Совершенно неожиданно у нее словно гора с плеч свалилась. Более того, внутреннее давление, которое под влиянием близости Ультимы Соммервель и ее откровенно подражательных шедевров постепенно начало приобретать характер затхлого воздуха внутри шины, моментально уподобилось бутылке «Дом Периньон».

– Этот Зиф

получил заказ создать памятник – в Нью-Йорке мы такое называем куском железа. Так вот, этот кусок поставят на крошечной площади западнее старого города – шумное, грязное место; по словам мистера Петуэя, здесь даже сам Гудини, и тот заработал бы клаустрофобию. Я так точно заработала. Это сразу же за Яффскими воротами. Там у них старый еврейский квартал, который сильно пострадал в 1967 году во время военных действий. Сейчас его реставрируют и заново заселяют. Там довольно скромная, хотя и с претензиями на стиль архитектура, зато ужасно нескромный этноцентризм. Руководители проекта спросили Зифа, не мог бы он создать для них скульптуру, которая отражала бы суть их страны, нотак, чтобы одновременно старину и современность и чтобы по духу она была и светской, и религиозной. Насколько мне известно, платит за нее какой-то богатый американец, больше мне ничего не сказали. Этот Зиф весь извелся, но не сумел ничего придумать. Обитатели кибуца подбрасывали ему идеи, но тут наш мистер Петуэй предложил свой проект. Как он выразился, ему удалось оскорбить в лучших чувствах всю эту «еврейскую шатию-братию» – всех, за исключением Амоса Зифа, который пришел в восторг от его идеи. Еще бы! Ведь Бумер Петуэй – это американский гений, а у них в Израиле посмотреть не на что, разве что на море. Я бы сказала так: Израиль – это страна третьего мира, правда, с высоким уровнем образования, что тотчас лишает его очарования. Нет ничего ужаснее, чем провинциальные потуги на стиль, по крайней мере что касается искусства.

– Ультима, вы действительно считаете, что Бумер гений?

– А по-вашему, нет?

Эллен Черри покачала головой.

– Едва ли. Хотя я согласилась бы, что он гениальный идиот.

Ультима рассмеялась своим коротким британским смешком.

– Между нами говоря, я подозреваю, что вы правы. Только никому не говорите про эти мои слова. Как бы то ни было, должна поставить вас в известность, что они с Зифом уехали с кибуца и теперь вместе работают над памятником. Открытие должно состояться в январе, и они решили – кстати, на мой взгляд, весьма мудро – до тех пор держать все в секрете. Однако мне было позволено посмотреть на половину.

– Которую?

– Разумеется, нижнюю. Точнее, мне показали пьедестал.

– И?

– Ничего из ряда вон выходящего. Огромная груда камней, что, на мой взгляд, весьма уместно, а из этой кучи камней поднимается вертикальная, в трех измерениях, карта Палестины – древней Палестины библейских времен, с городами, которых больше нет, и границами, которые ныне никто не признает. Карта выполнена из стальных прутьев, сваренных на манер решетки. Она достаточно высока, где-то около шести метров, и как мне было сказано, на нее будет установлена статуя таких же самых размеров.

– Шесть метров. А сколько это в футах?

Ультима посмотрела на нее таким взглядом, каким парижанин смотрит на туриста, который произносит слово «круассан» так, словно булочка, которую подают на завтрак, – это некая капризная родственница, которой невозможно угодить.

– Милочка, – проворковала Ультима, – в метре три фута плюс три дюйма. Вот уж не думала, что это так трудно посчитать.

Вот сучка, подумала Эллен Черри, но вслух воздержалась от комментариев.

– Кстати об этой скульптуре. Вы не знаете, что она будет собой представлять?

– Проект не показали даже американским спонсорам. Остается только надеяться, что там не будет ничего непристойного или глупого. Ведь в той части мира с чувством юмора плоховато. Страсти – да, их предостаточно. Юмора же нет и в помине. В любом случае радует хотя бы то, что наш с вами джентльмен намерен взять небольшой отпуск, чтобы сделать пару новых экспонатов для моей групповой выставки, что состоится осенью.

Эллен Черри помахала рукой вниз, в сторону выставочного зала.

– Эти тоже примут в ней участие?