«Тоскливый голос взывает беззвучно». Стихи

Жан Фоллен (1903–1971) практически неизвестен в России. Нельзя сказать, что и во Франции у него широкая слава. Во французской литературе XX века, обильной громкими именами, вообще трудно выделиться. Но дело еще в том, что поэзия Фоллена (и его поэтическая проза) будто неуловима, ускользает от каких-либо трактовок и филологического инструментария, сам же он избегал комментировать собственные сочинения. Однако тихое, при этом настойчивое, и с годами, пожалуй, все более заметное, присутствие Фоллена во французской культуре никогда не позволяло отнести его к писателям второстепенным.

Фоллен чуть опоздал к расцвету французского авангарда, вошел в литературу на самом излете 20-х годов, когда иссяк

его революционный порыв. Авангардная поэзия, понятая или недопонятая, уже стала не скандальна, а привычна, отметавшая все обыденное, она почти превратилась в литературную обыденность. Молодежь искала иные пути. Создавались новые сообщества, которые, однако, смотрятся вяловатыми, не вдохновленные буйной агрессией поэтов предшествующего поколения — дадаистов и сюрреалистов. Совсем юным Фоллен примкнул к группе парижских писателей и художников «Sagesse», основанной поэтом Фернаном Марком, одно наименование которой не предполагало дерзких манифестов и скандальных перформансов: его можно перевести, как мудрость, но и как умеренность или «скромность». Впрочем, оно также отсылает к одноименному сборнику Верлена. Можно сказать, что, в какой-то мере, участники группы через голову предыдущего поколения обращались к их учителям, включая Лотреамона, Рембо, Малларме. Но это сообщество — все-таки скорей дружеская компания, чем творческая группа, — не предполагало строгой дисциплины и вовсе не декларировало разрыва с литературой начала века. Причастность к нему, а позже к так называемой Рошфорской [1] школе, гораздо решительней отмежевавшейся от наследия сюрреалистов, опробовав термин «сюрромантизм», отнюдь не помешала близости Фоллена с Максом Жакобом, его многолетним корреспондентом, и Андре Сальмоном, написавшим предисловие к его раннему сборнику «Теплая рука» (1933).

Да и вообще, по мнению французской критики, какие-либо эстетические теории мало повлияли на творческое становление Фоллена. Однако при всей творческой самостоятельности, Фоллен вовсе не был принципиальным эскапистом. Этот провинциал, уроженец нормандского городка Канизи, получивший и вполне провинциальное образование, — в коллеже соседнего Сен-Ло, в котором преподавал его отец, и Канском университете, где изучал право, — очень быстро освоился в Париже. Не отказавшись ради поэзии от юридической карьеры — сперва адвокат, затем судья, — он всегда находился в эпицентре культурной жизни. Долгие годы был связан дружеским общением не только с Жакобом и Сальмоном, но, в большей или меньшей степени, и с другими писателями их генерации — Андре Бретоном, Пьером Реверди, Блезом Сандраром, Пьером Мак-Орланом, а также сверстниками — Жаном Тардьё, Эженом Гильвиком, Рене Шаром… Да собственно едва ль не со всеми наиболее значительными писателями своего времени. Не только писателями, но и художниками. Кстати, был женат на дочери Мориса Дени, художнице Мадлен Дине.

Можно сказать, что Фоллен стяжал все атрибуты признания, такие как Большая премия Французской академии, премия Малларме, еще несколько литературных премий, а теперь во Франции вручается и премия Жана Фоллена. Однако его поэзия задает едва ль не более изощренную задачу теоретикам и читателям, чем поэзия авангарда, как раз и стремившаяся озадачить. Сочинения Фоллена, в ранних книгах проникнутые впечатлениями его нормандского детства, постепенно сошли (или взошли) к полному аскетизму, избавленные также и от временных и территориальных примет. Не только ничего похожего на цветистые грезы сюрреалистов, их могучие образы, но весьма вольный стих зрелого Фоллена, не скованный просодией, будто вовсе лишен формальных признаков поэзии, даже метафор. Но тревожные, ранящие образы его сочинений всегда поэтичны. Как и его литературные предшественники, Фоллен стремился к «непредвзятому пониманию мира», правда, в отличие от них, трезвому — не обогащенному алкогольно-наркотическими фантазиями и не искаженному душевной экзальтацией. Не сказалась ли тут юридическая закваска Фоллена, его уважение к установленному факту? Но свидетельства Фоллена будто обращены в пустоту, коль, по словам самого автора, поэт «одинок на этой странной земле». И все ж угадывается его затаенная надежда быть понятым.

Попытки раскрыть тайну «непоэтичной» поэтики Фоллена предпринимались неоднократно. Сальмон, не только поэт, а и проницательный критик, назвал Фоллена «создателем нового реализма». Этот «реализм» можно понять примерно в том смысле, который ему придавали средневековые схоласты, то есть как веру в реальное существование универсалий, общих понятий. Поскольку внятно чувствуется, что образы Фоллена, зримые, плотные, хотя они будто существуют вне времени и пространства, — эмблемы, знаки, отсылающие к начальным истинам. Еще его стихи сравнивают с живописью, уподобляют натюрмортам, а иногда — с фотографиями. Однако они подвижны — чаще не картинки, а эпизоды, скорей перекликающиеся с интеллектуальным кинематографом.

Столь доступный дружескому общению и в то же время сокровенный, загадочный Фоллен, наверно, все-таки в первую очередь писатель для писателей. Ими он не только не забыт, но посмертно обращен в легенду. Тардьё ему благоговейно нашептывал:

Вот ты стоишь возле мольберта к нам обернувшись спиной но будто всегда у окна где Вермеер внимал исподволь благовещенью света… …надо чуть подождать грядущего пополнения пространства где все разрешится где нагроможденье предастся Спасительной пустоте где мы достигнем тебя Жан Фоллен. Шепот для Фоллена из цикла Три надгробия

«Достичь» Фоллена не теряют надежды и поэты следующих поколений, включая таких известных, как Ги Гоффет, автор стихотворного диптиха «Повадка Фоллена», или Жак Реда, сочинивший ему эпитафию:

Жан Фоллен, неугомонный, тут отбросив за ненадобностью привычки праздношатающегося топографа выкроил из времени вневременное пространство.

Недаром сказано, что поэзия Фоллена не современна, но актуальна.

Александр Давыдов

Муха полирует крылышки банка полна горелых спичек в закругленном стекле отражаются лица, будто покрытые шрамами друг в друга вперившиеся бесстрастно. На просторах унылой деревни движется человек словно чтобы явить себе одному не напоказ целиком человечество. Ржавчина разъедает самый кончик пики кони замерли притом что длится погоня за единственным человеком ускользающим лабиринтами и руинами поскольку так и не сумел свыкнуться с этим временем. Житель уехал ржавая лопата и щербатые грабли уже не восстановят аллею со следами здешнего зверья ребенок приносит глобус на бронзовой подставке и медленно крутит его в сторону мрачных взгорий осенний ветер овевает его нежные кисти он сразу зажмурится лишь только взметнется сухая красная пыль. Когда сумерки поигрывают своей облачной плотью заметно что пламя трав дымками курится цветами порастают лощины остается довольно света чтобы мальчик в серенькой блузе уткнувшись в колею завязал распустившийся шнурок без лености проживанья жизни безо всякого легкомыслия. Батрак горбится за прополкой до самой ночи, уверяет, что давно замкнута дверь амбара на задвижку со свиным хвостиком, дверь уже изнурена до смерти, ему слышится ее стон. Какое будущее, произносит он, нас ожидает. У ног его дремлют цепные псы. Железо наводит скуку каретник думает если б вдруг пропало бы колесо я познал бы истинный покой созерцал бы тень от столешниц не шатался б из стороны в сторону будто пьяница ощутил бы силы земли речь втулки и обода позабудется мне откроется морской ветер как и нежнейшее сиянье.