Тот самый Мюнхгаузен (киносценарий)
Шрифт:
— Вчера — это вчера, — скрипел хозяин, — а сегодня — праздник! Годовщина со дня смерти нашего славного барона, упокой, Боже, его душу.
— Гвоздики почем? — спросила покупательница.
— По два талера.
— Да вы что? — возмутилась покупательница, брезгливо разглядывая гвоздики. — Они ж вялые!
— Вялые! — кивнул хозяин. — Наш барон, пока был жив, тоже дешево ценился, а завял — стал всем дорог.
— На, подавись! — покупательница швырнула монеты, схватила цветы и вышла. Хозяин суетливо стал
Открылась дверь. В лавку вошел Томас с корзинкой. Огляделся.
— Чем могу служить? — спина хозяина приняла форму вопросительного знака. — Астры? Левкои? Гвоздики?
— Мне бы фиалки! — сказал Томас.
— Фи! — поднял плечи хозяин. — Дикий лесной цветок. У меня в лавке культурные растения. Оранжерейные! Вот рекомендую каллы… Всего по три талера!
— Нет! — вздохнул Томас. — Мой покойный хозяин любил фиалки!
— Грубый вкус, — отозвался хозяин и замер на месте.
— Что-что?
— Ваш хозяин не умел ценить истинную красоту…
— Да кто вы такой, чтобы рассуждать о моем хозяине? — Томас приблизился вплотную к владельцу цветочной лавки, и его пристальный негодующий взгляд позволил нам наконец рассмотреть лицо этого человека.
С едва заметной печальной улыбкой на Томаса взирал не кто иной, как несколько подобревший и отчасти постаревший барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.
В первую секунду Томас от неожиданности даже не шелохнулся. Во вторую секунду корзина выпала из рук Томаса, и он осторожно, чтобы отдалить момент возможного потрясения, повернулся к двери и двинулся на цыпочках. Потом силы оставили его и он, резко обернувшись, пошатнулся.
— «С вишневой косточкой во лбу, — громко пропели за окнами цветочной лавки, — я хожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево!»
Слезы выступили на глазах Томаса, он рванулся к Мюнхгаузену.
— Здравствуйте, господин барон!
— Тссс!.. — зашипел Мюнхгаузен. — Не называй меня так. Я — Миллер. Садовник Миллер. Понятно?
— Понятно, — кивнул Томас. — Здравствуйте, господин Миллер, господин барон.
Он бросился в объятия бывшему хозяину, и слезы выступили на его глазах.
— Я знал! Я верил! Не могло быть, чтобы мы не встретились…
— Конечно, конечно, — Мюнхгаузен высвободился из его объятий и поспешно закрыл лавку на ключ.
— Я знал, я не верил, что вы умерли, — причитал Томас. — И когда в газетах сообщили, не верил… И когда отпевали, не верил, и когда хоронили — сомневался. Ах, как я счастлив, господин барон!
— Умоляю, не называй меня так, — замахал руками Мюнхгаузен. — Говорят же тебе — Миллер.
— Для меня вы всегда — барон Мюнхгаузен.
— Тогда добавляй «покойный» или «усопший», как тебе удобней.
Новая группа уличных музыкантов подхватила песню. Чуть протяжнее, чуть печальнее. Вечерние тени упали на землю.
В опустевшем трактире они сидели вдвоем за дальним столиком. Перед ними стояла бутыль вина и блюдо с жареной уткой.
— И тогда я пальнул в воздух, — закончил свой рассказ Мюнхгаузен, — попрощался со своей прошлой безумной жизнью и стал обыкновенным садовником по фамилии Миллер.
— Откуда такая фамилия? — удивился Томас.
— Самая обыкновенная. В Германии иметь фамилию Миллер — все равно что не иметь никакой.
Томас улыбнулся:
— Вы шутите?
— Давно бросил. Врачи запрещают.
— С каких это пор вы стали ходить по врачам?
— Сразу после смерти, — объяснил Мюнхгаузен.
— И не шутите?
— Нет.
Томас огорчился:
— А говорят, ведь юмор — он полезный. Шутка, мол, жизнь продлевает…
— Не всем, — перебил барон. — Тем, кто смеется, тем продлевает, а тому, кто острит, — укорачивает.
Томас кивнул:
— И чего делаете?
— Ничего. Живу. Ращу цветочки.
— Красивые?
— Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер… Да одни мои похороны дали мне больше денег, чем вся предыдущая жизнь.
— А по виду не скажешь, — усмехнулся Томас. — Одеты вы скромно.
— Не хочу бросаться в глаза, — подмигнул барон. — Зачем мне разговоры: простой садовник, а живет лучше барона. Вот я хожу в холстине… Зато белье! — Он рванул рубаху на груди. — Батист с золотым шитьем! Можешь потрогать. Томас с восхищением покачал головой:
— А как фрау Марта?
— Все хорошо, — он принялся жевать мясо, — то есть, значит, все тихо. У нас сыночек родился.
— Ну? — Да!
— Хороший мальчик? — оживился Томас.
— Двенадцать килограмм.
— Бегает?
— Зачем? Ходит.
— Болтает?
— Молчит.
— Умный мальчик. Далеко пойдет.
— Знаешь что, — сказал Мюнхгаузен, — едем ко мне. Покажу дом… Для Марты это будет сюрприз…
Свет от канделябра расцветил тысячами огней хрустальные вазы, засветились ажурной голубизной фарфоровые сервизы и украшенные позолотой статуэтки.
Мюнхгаузен вел Томаса по залу, уставленному антикварной мебелью.
— Мебель павловская… из России, — хвастал захмелевший барон. — Это саксонский фарфор… Это китайский… А вон там — индийский… Только руками ничего не трогай. Это там… в том доме все было шаляй-валяй, а здесь порядок!
— Извините, конечно, господин, Миллер, — Томас печально посмотрел на Мюнхгаузена. — А не скучно?
— Что? — не понял барон.
— Не скучно вам здесь?
— Почему? — пожал плечами барон. — У меня музыка есть… — он подошел к огромной шарманке, взялся за ручку. — Музыкантов я прогнал. Ящик надежней! Все ноты правильно берет и в нужной тональности…