Тотем Человека

Герасименко Анатолий

— Таблетки ваши давайте, — сказал он.

Глава 9

Настоящее доброе дело

— Ну, и как тебя лучше звать? Макс, Максим?

Черный покачал головой:

— В каком смысле — лучше?

Стокрылый развел руками.

— Если мне предстоит долго общаться с человеком, я всегда спрашиваю, какое имя он предпочитает. Кому-то нравится уменьшительное, кому-то полное. Кто-то вообще любит прозвище.

— Зовите меня Черным.

Стокрылый поднял брови.

— Старая добрая традиция? Вот уж не

думал… Ты — из Потока, юноша?

— Да, — солгал Черный.

— Аб хинк.

— Аб хинк, — нехотя ответил Черный.

— Сейчас молодежь, соблюдающая традиции — довольно редкий случай.

— А я вообще — редкий случай, — сказал Черный. Он улыбался. — У меня был приятель, тоже кот. Тоже с черными волосами. Так мы друг друга и звали — он Черный, и я Черный. И ничего, ни разу не перепутали…

— И где теперь этот приятель? — спросил Стокрылый.

— Теперь он думает, что я умер, — сказал Черный.

Возникла пауза, про какую обычно говорят 'неловкое молчание'. Черный не понимал такого выражения. Ему нравилось молчать.

— Да… — сказал Стокрылый. — Посадили тебя в калошу, нечего сказать.

— Очень жаль, что вам нечего сказать, Лео, — резко проговорил Черный, — потому что началось все именно с вас. Помните?

Стокрылый поджал губы.

— Я не буду оправдываться, — неторопливо сказал он. — Я только соблюдал интересы общины. Ну, и свои, разумеется. Но, раз уж с меня все началось, то мной все и закончится. Все просто: есть миллион евро. Есть маленький дом на берегу Ирландского моря. И есть один талантливый юноша, который достоин того, чтобы его мечта исполнилась.

Черный отпил из стакана. Он лежал в глубоком кресле. Успокоенная таблетками, молчала боль в ногах. В стакане колыхался односолодовый десятилетний скотч (виски Черный пил без содовой, льда и прочих обывательских добавок). Напротив, в таком же кресле, как у Черного, сидел Стокрылый. Обстановка в комнате была похожа на ту, которую изображают в кино, когда хотят показать дом богача: голые светлые стены, из мебели — лишь пара кресел да стеклянный приземистый столик. Внушительных размеров телевизор в углу. Огромное, во всю стену, окно. Остальные комнаты были обставлены в том же стиле. Словом, чувствовалось, что в квартире никто никогда не жил.

Черный допил скотч и поставил стакан. Стекло встретило стекло с печальным игрушечным стуком, Черный поморщился.

— На берегу Ирландского моря? — спросил он.

Стокрылый кивнул:

— Двухэтажный коттедж. Стоит на краю утеса. В ясную погоду с балкона можно разглядеть остров Мэн. И ни единой живой души на два километра вокруг. Ну, разве что овцы.

— Овцы?

— Да, овцы. Там ведь горы, а в горах овечьи пастбища. Ирландцы любят разводить живность.

— Это хорошо, — задумчиво сказал Черный. — Люблю баранину.

— Считай, что ты уже в Ирландии, — проговорил Стокрылый.

— Налейте еще, — попросил Черный. Стокрылый потянулся к графину — Черный первый раз в жизни видел, чтобы виски держали в графине — разлил солнечную жидкость по стаканам. Черный принял из его рук стакан и спросил:

— Талантливому юноше, я так понимаю, надо, э-э, доказать, что он достоин ирландских пастбищ?

Стокрылый встал и прошелся по комнате.

— Может, разговор на завтра отложим? — предложил он. — Отдохнешь, выспишься.

— Я два месяца только и делал, что отдыхал и высыпался, — осклабившись, сказал Черный. — Так что валяйте. Тем более,

вы меня заинтриговали, я теперь вообще не усну.

Стокрылый подошел к окну и стал смотреть вниз, заложив руки за спину. Что и говорить, вид отсюда открывался знатный, с высоты пятнадцати этажей было видно пол-города. Грела ночное небо золотая, подсвеченная прожекторами шапка Исаакия, пылал огнями Невский, светилась газовым пламенем вершина телебашни.

— Все-таки построят, — пробормотал Стокрылый. Черный глянул вопросительно, Стокрылый мотнул подбородком.

— Башню, — пояснил Стокрылый. — В центре города. Триста метров. Такой, знаешь, хер в небесах. Ничего святого.

Черный пожал плечами:

— Я вообще Питер не люблю.

— А я вот любил, — вздохнул Стокрылый. — Раньше… Простецы уродуют город, как хотят. Питеру конец.

Он замолчал. Черный стал молчать вместе с ним, из деликатности. Прошла минута, за ней другая. На исходе пятой минуты Черный понял, что выражение 'неловкое молчание' придумали из-за таких, как Стокрылый. Черный совсем было собрался кашлянуть или сделать еще что-нибудь, и тут Стокрылый заговорил.

— Тебе очень повезло, — сказал он негромко. — Конечно, если ты настоящий хинко. Ты можешь стать великим. Не таким, которому простецы ставят памятники. Тебя не ждет слава, тебя не ждет признание. Тебя ждет большое, настоящее доброе дело. Но это дело непростое.

Черный подумал.

— Рассказывайте, — сказал он и достал сигареты.

Стокрылый начал рассказывать.

Когда-то он был учителем. Подобно многим учителям, искал маленьких хинко, будил в них воспоминания, учил их новой жизни в новом теле. Стокрылый проповедовал Поток. Ученики его жили недолго, но ярко, жили так, как подсказывал им Тотем. Вернее, как подсказывал Стокрылый — ведь юный ум не всегда может верно истолковать веления сердца. И, хотя не все были благодарны Стокрылому за трудное учение, он был уверен: те, кто уже Вернулись, счастливы только благодаря ему. Даже те, чьи слабые тела не выдержали суровых практик — все они теперь возродились в телах своих Тотемов, и по-другому быть просто не могло. Однако со временем у него совсем не осталось учеников. Кто-то погиб, кто-то испугался участи собратьев и переметнулся к Тропе. Это было тяжелое время для Стокрылого. Он забросил учительство, перестал посещать собрания и отдался мирским делам.

Шли годы. Миновали перевороты, утихли войны. Годы изменили страну, и Стокрылый почувствовал, что ему самому тоже надо меняться. Он оборвал старые связи, наладил новые, превратился в почетного гражданина — хоть и немного стоил почет простецов. После этого Стокрылый снова решил вернуться к учительству. Но сначала нужно было понять, что творится в мире его сородичей. Когда Стокрылый вновь пришел в общину — простым слушателем, обычным пернатым хинко — религия переживала не лучшие времена. Ни в ком не было яркой, настоящей веры. Хинко приходили на собрания послушать выступления разглагольствующих дураков, поболтать, покурить травку и разойтись по домам. Очевидно было, что растлевающая философия Тропы дала свои плоды. Маловеры забыли священные практики, попрали звериную естественность, разрушили традиции. Под угрозой оказалась сама тайна существования хинко: говорят, среди того сброда, что проводил время на лекциях, встречались обычные люди, которые принимали Поток за новую модную ветвь психологии. Подумать только, простецы участвовали в таинствах!