Товарищ Богдан (сборник)
Шрифт:
Бабушкин знал даже такой случай, когда группа революционеров, едва построив печатный станок, вынуждена была сразу зарыть его в огороде, так как жандармы пронюхали о нем. Два года пролежал станок в земле, и революционерам так и не удалось извлечь его: охранка пристально следила за кружком. И только когда эта подпольная группа была разгромлена, полиция выкопала из земли заржавевший печатный станок.
После долгих поисков Бабушкин все же нашел удобное место для типографии: в деревне Шляховке, недалеко от Брянского завода.
Место
Прасковья Никитична с мужем долго бродила по деревне, придирчиво подбирая домик для покупки. Иван Васильевич входил в избу и заводил неторопливую «мужскую» беседу с хозяином: об урожае, о ценах на рынке, — а Прасковья Никитична сразу просила баб показать ей сад, огород, баньку.
И всегда особенно интересовалась подполом. Глубокий ли, сухой, не промерзает ли зимой, не осыпается ли земля?
«Хозяйственная молодуха, — думали владельцы дома. — Верно, собирается в подполе картошку, да капусту, да всякие соленья на зиму припасти».
Они, конечно, и не догадывались, что подпол интересовал Прасковью Никитичну гораздо больше самой избы. И вовсе не потому, что она хотела держать там овощи, маринады, варенья да соленья. Именно в подполе намеревался Бабушкин устроить типографию.
Наконец домик купили.
В субботу подписали «купчую». Прасковья Никитична нарочно пригласила присутствовать урядника — молодцеватого, с длинными усами и громким, хриплым голосом. Пусть видит — в домике все «чисто», люди въезжают степенные, богобоязненные.
Передав хозяину деньги, выделенные городским комитетом партии, Бабушкин троекратно расцеловался с ним.
— Мы здесь ладно жили, худа не знали и тебе того желаю, — сказал бывший хозяин.
Еще раз пересчитав кредитки, он завернул их в красную тряпицу и сунул глубоко за голенище.
Бабы заголосили, словно в доме был покойник. Прасковья Никитична тоже всхлипывала, вытирая глаза концом шали. Потом выскочила в сени, принесла полуштоф. Разлила водку по стаканам, поднесла бывшему хозяину дома, и мужу, и уряднику…
В воскресенье утром к опустевшему домику подъехала телега с вещами и мебелью. Прасковья Никитична сидела на возу, придерживая рукой зеркало. Иван Васильевич шагал рядом. Из соседних домов прибежали ребятишки, потом подошли и взрослые.
— Давай-кось подмогу, соседушка, — сказал Ивану Васильевичу молодой мужик в щеголеватых сапогах.
Вдвоем они взяли сундук и потащили его в дом.
— Одначе чижолый, — крякнул мужик, поставив сундук в горницу.
— Да, весит, — согласился Бабушкин. — Жинка туда и муку, и крупу — все запасы загрузила.
Они вышли к возу и взяли по корзине.
— А тута, пожалуй, посуда всякая, железяки, — сказал мужик. — Прямо руку оттянуло.
— Посуда, — подтвердил Иван Васильевич. — И еще головка от швейной машинки.
Не объяснять же, что в сундуках и корзинах
На очередном заседании городского комитета партии Бабушкин доложил: типография готова.
— Но приходить туда, — сказал он, — могут только четверо «наборщиков» и «печатников». Всем остальным — обижайтесь не обижайтесь — вход строго запрещен.
Для пущей верности Иван Васильевич даже не назвал адреса типографии. Подпольщики не обиделись, они знали — только так можно уберечь типографию от глаз шпиков и жандармов.
Приближалось Первое мая.
— Давайте для начала выпустим первомайский листок, — предложил Бабушкин.
Он вынул из кармана текст прокламации и прочитал. Городской комитет партии одобрил его.
Той же ночью в глубоком подполье маленького деревенского домика началась упорная, тайная работа.
Подпол был темный, тесный, душный, и главное — низкий. Выпрямишься — стукнешься головой о потолок. Приходилось работать согнувшись, сразу заныла шея и спина. Воздуха и так не хватало, а от трех керосиновых ламп, поставленных в разных углах подпола, от острого запаха краски, клея и плесени нечем было дышать. По сырым стенам бесшумно скатывались мутные струйки воды.
Бабушкин сам набрал первый листок. Делал он это гораздо хуже старика наборщика, которого видел в типографии. Свинцовые буквы плохо слушались его, выскакивали из узловатых пальцев. Старик наборщик на ощупь чувствовал, какая буква у него в руке, а Бабушкину приходилось разглядывать каждую литеру, тем более что шрифт старый, да и освещен подпол тускло. Когда набор был почти готов, Иван Васильевич неосторожным движением рассыпал его на пол. Пришлось начать все сызнова.
Но постепенно работа наладилась.
Матюха самодельным валиком накатывал краску на шрифт. Старый друг Бабушкина еще по Питеру, рабочий Петр Морозов, пожилой, приземистый, накладывал бумагу. Морозов недавно приехал из Сольвычегодска, куда его выслала столичная полиция, и теперь поселился в Екатеринославе.
Бабушкин, навалясь грудью на легкий валик, обтянутый холщовым полотенцем, прокатывал его по раме. Морозов снимал готовые листки и развешивал их для просушки на нитки, натянутые из угла в угол по всему подполу. Потом он убирал высохшие листки, считал их и складывал в стопки.
— Вот теперь мы — настоящие подпольщики, — шутил Бабушкин, смахивая пот со лба. — Под пол зарылись, как кроты.
По тихой деревенской улице возле типографии всю ночь ходила Прасковья Никитична в пальто и шерстяном платке. Она то присаживалась на завалинке дома, то стояла, прислонясь к забору, то доходила до ближайшего угла, внимательно оглядывала все вокруг и снова поворачивала к маленькому домику.
Ей казалось: она видит, как за бревенчатыми стенами домика одна за другой печатаются листовки. Завтра они разлетятся по городу, их уже ждут тысячи рабочих.