Товарищ Богдан (сборник)
Шрифт:
— Опять! — засмеялся Бабушкин. — Не бойся, Пашенька, не сопьюсь!
Он подошел к кроватке, точнее, ящику из комода, в котором спала Лидочка. Дочке было три месяца. Во сне ее левая ручонка как-то выпуталась из пеленок, и Лидочка держала ее возле лица, смешно шевеля крохотными пухлыми пальчиками. Прикосновения этих пальчиков, видимо, беспокоили девочку, она морщила носик и смешно надувала губы, будто хотела сдуть что-то, прогнать, как надоедливую муху.
Иван Васильевич усмехнулся, осторожно заправил непослушную руку в пеленку и поспешил
На улице он опять сразу стал неторопливым, солидно прошагал мимо дворника и, только скрывшись за углом, вновь заспешил.
Вскоре он уже был у своего товарища — Петра Градова.
Задернув занавеску, Бабушкин быстро скинул черный триковый костюм-тройку, крахмальную сорочку, штиблеты, в которых колесил по городу «страховой агент Шубенко». Так же быстро надел сатиновую косоворотку, простые суконные брюки, подпоясался широким ремнем, натянул высокие сапоги. Вместо шляпы-котелка и черного касторового пальто Бабушкин надел потертую фуражку и старенькую подбитую ватой тужурку.
Конечно, проще было бы переодеться у себя дома. Но — нельзя. Дворник увидит — обязательно заподозрит неладное.
— Ну? — сказал Бабушкин. — Пошли?
Петр Градов обошел вокруг него, оглядел, все ли в порядке.
— Пошли, — кивнул он.
На конке добрались до Невской заставы и быстро зашагали.
Улицы были малолюдны и плохо освещены. С неба сеял редкий снежок и сразу превращался в грязь. Под ногами хлюпали зияющие проломами деревянные мостки. Сбоку тянулся облезлый забор, залатанный ржавыми обрезками кровли. Он был такой длинный, казалось, нет ему конца.
Иван Васильевич шагал уверенно. Места были знакомые. Даже очень знакомые. Здесь, за Невской заставой, много лет назад слесарил он на Семянниковском заводе.
«Когда это было?»
На ходу стал подсчитывать. Последний раз он был тут лет восемь назад. Да, лет восемь. А кажется — так давно!..
— Сюда? — спросил Петр.
Трактир «Бубна звон». На вывеске — две огромные кружки с пивом, лихо пенящимся через край.
Возле трактира мерно прохаживался городовой в черной шинели с шашкой на боку.
Бабушкин открыл дверь. Сразу же ударило в нос кислятиной и запахом водки. Из «музыкальной машины» неслись бойкие звуки мазурки. В тусклой низкой «зале» быстро и ловко шмыгали половые с перекинутыми через локоть полотенцами, с подносами, густо заставленными пивом, водкой, закусками.
Стены трактира, выкрашенные в «веселый» канареечный цвет, были увешаны лубочными картинками. Но что на них нарисовано — Иван Васильевич не смог разобрать: свешивающиеся с потолка керосиновые лампы были, как в бане, окружены облаками пара.
Бабушкин и Петр пересекли «залу», заполненную десятками людей, и прошли в соседнюю комнату. В ней стояли два больших, обтянутых зеленым сукном стола. Игроки — подвыпившие рабочие парни — длинными полированными киями азартно гоняли костяные шары. После ловкого удара шар со стуком влетал в лузу.
Бабушкин и Петр, не задерживаясь, прошли в третью, заднюю комнату. Здесь было гораздо тише, чем в «зале» и биллиардной. За несколькими столиками сидело десятка два рабочих. В углу стоял высокий, сутулый мужчина и что-то говорил. Когда он открывал рот, под пышными усами виднелись длинные зубы. Волосы у него были приглажены, смазаны чем-то и челкой спускались на лоб. Мужчина был в простеньком кургузом пиджачке; из рукавов чуть не по локоть вылезали крепкие волосатые руки.
Небольшая комната освещалась одной керосиновой лампой-молнией, подвешенной к потолку на бронзовых цепочках.
Бабушкин, стараясь не шуметь, прошел к среднему столику, над которым висела лампа, сел и заказал половому бутылку пива.
Петр сел неподалеку.
— Братцы-мастеровые, — то и дело приглаживая челку, говорил усатый. — Тяжко скорблю я о вашем житие. Некоторые из вас, овцы заблудшие, слушают наущение диавола, устраивают стачки и прочие беспорядки. А к чему? Детишки ваши малые голодом мучаются из-за этих стачек. Жить надо по-божески. Миром, полюбовно поладим с начальством. Оно учтет скудость нашу, надбавит заработок. Ежели кто чем недоволен — приходите в наш «Рабочий Союз» — мы завсегда поможем.
Бабушкин украдкой оглядывал соседей. На столиках стояли бутылки, но сидели все тихо и слушали усатого.
Бабушкин внимательно присматривался к нему. Было в длинном сутулом мужчине что-то странное. По виду этот усач в кургузом пиджачке и узких, коротких брюках напоминал рабочего. Но иногда он расправлял плечи, делал несколько шагов около столика, четко по-военному поворачивался, и тогда Бабушкину казалось, что это — переодетый полицейский. Но говорил полицейский почему-то как дьячок.
«Наверно, попом был когда-то, да за пьянство изгнан, — поглядывая на его багровый с сизыми прожилками нос и мутные глаза, подумал Бабушкин. — Потом в полицейские подался — дорожка прямая…»
Послушав усача еще немного, Бабушкин решил, что пора действовать.
— Удивительное дело, — шепотом, но таким громким, чтобы слышали все сидящие, сказал Бабушкин соседу по столику. — Вот у нас сейчас — рабочее собрание. А возле трактира стоит городовой. И носом не ведет. Будто его и не касается. Впервые такое вижу. Обычно, как рабочие соберутся — полиция сразу разгоняет.
Сосед Бабушкина — пожилой наборщик — усмехнулся, но ничего не ответил. За другими столиками переглянулись.
Усатый забеспокоился. Исподлобья хмуро поглядывая на Бабушкина, он повысил голос.
«Неплохо поставил дело жандармский полковник Зубатов! — подумал Бабушкин. — Хитрая бестия! Понимает: только тюрьмами да ссылками революцию не остановишь. И вот додумался: устроить свой фальшивый „Рабочий союз“. Зачем, мол, вам, рабочим, вступать в подпольные кружки, прятаться, скрываться? Нате вам „Рабочий союз“, собирайтесь открыто, толкуйте, о чем хотите, Хитро! „Союз“ рабочий, а во главе — жандармский полковник!»