Товарищ "Чума"
Шрифт:
[1]Речь идёт о четырех всадниках Апокалипсиса — Чума (едет на белом коне — ещё известен как Завоеватель), Война (на рыжем коне — ещё известен как Раздор), Голод (на вороном коне) и Смерть (на бледном коне). Бог призывает их и наделяет силой сеять хаос и разрушение в мире. Всадники появляются строго друг за другом, каждый с открытием очередной печати — первых четырёх из семи печатей книги Откровения.
Глава 8
— Настоящее ведовство
— Да понял я, понял… — рассматривая внимательно замок древнего фолианта, слегка заторможено произнес я. — И где тут надо кровью расписаться? — спросил я, неаккуратно ковырнув пальцем защелку, покрытую зеленой патиной. — Ох, ёп… тель-моптель!
Палец обожгло болью — невесть откуда взявшийся металлический шип глубоко возился в мякоть подушечки. Хотя буквально мгновением назад его на этом месте точно не было. Зато, после этой «легкой экзекуции» замочек едва слышно щелкнул, и книга, которую ведьма обзывала ведой, открылась.
— Вот и ладушки! — довольно просипела старуха, словно только этого и ожидала. — Теперь она твоя по праву. И ни одна сволочь, пока ты жив, её прочесть не сумеет! Теперь убирай её на Слово, — распорядилась она, — позже сам прочтешь. Разберешься, если в котелке чего имеется. Ну, а если нет — судьба твоя будет весьма печальной, а жизнь — скоротечной! — И покойница вновь ядовито хохотнула.
— Навуходоносор, — едва шевельнув губами, шепнул я — и толстый фолиант просто испарился из моих рук.
Однако, у меня тут же появилось такое чувство, что книга до сих пор находится со мной. Где? Непонятно. Но то, что я в любой момент могу ей воспользоваться, сто пудов!
— Ага, почуял-таки Слово? — скрипнула ведьма.
— Да, — кивнул я, догадавшись о чём она говорит. — А вот само Слово как-нибудь поменять можно? — поинтересовался я на всякий случай.
— А чем тебя Навуходоносор не устраивает? — делано возмутилась покойница.
— Лет сто назад оно, может, и считалось сложным, а у меня варианты получше найдутся. Чтобы уже точно никто не раскусил.
— Так-то оно верно гуторишь, новик: чем сложнее Слово, тем оно надежнее. Но поменять ты его сможешь, только когда первый чин заимеешь. А до того — никак. А теперь давай, достань со Слова Лета — летопись родоначальника нашего.
— Так она же у тебя была, — напомнил я бабке, что никакой-такой леты она мне не передавала.
— Балбес! — вновь беззлобно обозвала меня старуха. — Слово уже твоё. И всё, что на слове — тоже твоё! А там лишь Веда и Лета. Больше двух вещей новику на Слове и не удержать.
— Хм… Методом исключения, значит… — Я «прислушался» к себе. Есть контакт! На Слове
Лета «основателя», конечно, намного уступали веде в размерах, но тоже оказались совсем немаленькими в размерах. Поскольку никакого запора на нем не имелось, я раскрыл наугад записи древнего колдуна.
— Э-э-э, бабуль, а это что за развод? — Я с изумлением пялился на пустые страницы. На желтой старой бумаге присутствовали какие-то жирные пятна, заломы и размохраченные края, но никаким содержанием даже и не пахло! — А записи где?
— Там они, касатик, там, — жутко ухмыльнулась мертвая ведьма, что меня аж передернуло всего. — Даже не сумлевайся! Просто дар ведовской в тебе еще не укоренился. Вот, как только даст первые ростки, так записи сами собой и проявятся.
— Эк, как у вас всё серьёзно! — Теперь уже я усмехнулся, изумленно качая головой. — Конспирация, почище, чем у шпионов!
— Теперь уже и тебя, ми… — Бабка неожиданно закхыркала и зашипела, словно накачанную воздухом шину пробили острым предметом.
Её посиневшее лицо жутко исказилось, превратившись в чудовищный «волчий» оскал, как в затрапезном ужастике про ходячих. Её подернутые мутной пеленой зенки закатились, а сухощавое тело сотрясла судорога.
— Всё… вышло… моё время… Чума… — чудовищным усилием выдавила мертвая старуха, сотрясаясь в конвульсиях. — Теперь…сам… а то меня уже… заждалис-с-ся… Покажи… им всем… Кузькину мать… — Выхаркнула она напоследок, выгибаясь дугой. Язык её уже почти не слушался, но она продолжала сыпать проклятиями неизвестно в чей адрес. — Пусть горят в аду… тва… ри… про… кли… на… ю…
А в избе словно распахнулась дверь в большой промышленный морозильник, в котором очень долгое время тоннами складировали говяжьи туши, но постоянно забывали убираться. Вот и несло соответственно — холодом, кровью, свежим мясом и слабым сладко-гнилостным душком из-под пайлов[1].
Затем повеяло могильным холодом, да таким лютым, что металлическая спинка кровати мгновенно покрылась кристалликами льда.
— Нихренассе, подморозило! — изумленно прошептал я, благоразумно отступая на шаг назад.
И правильно сделал, потому что после от кровати мертвой бабки вдарила такая волна обжигающего жара, что у меня лицо опалило, волосы на голове затрещали и пахнуло палёной шерстью. Изморозь со спинки словно корова языком слизала. А затем вдруг всё резко закончилось, как будто и не было ничего.
Мертвая старуха-ведьма спокойненько себе лежала на кровати, смиренно сложив руки на груди. Как будто и не она сейчас хрипела и билась в конвульсиях, корча зверские рожи. На её лицо словно какое-то умиротворение снизошло.