Товарищ маузер
Шрифт:
– Ну, а как вы мыслите это сделать? – сухо спросил Робис.
– Не знаю, – чистосердечно признался Атаман. – Может быть, мне сыграть роль инспектора тюрем из Петербурга… Главное – принять решение. Неужели мы все вместе что-нибудь не придумаем?
Атаман не предполагал, что Робис легко согласится с его предложением.
Но совершенно неожиданно возражение пришло с другой стороны.
Фауст вдруг резко сказал:
– А я-то тебя, Робис, считал умным человеком!… Вы что думаете, мне не известно, что я брат Дины?! Однако, как убежденный марксист, я вынужден сейчас категорически протестовать против этого утопического плана, не имеющего под собой никакой реальной базы. Я не сомневаюсь в том, что, напав на тюрьму, мы смогли бы проверить действие моей новой бомбы. Я также не отрицаю того, что освобождение заключенных зачастую превращается в исторически важное событие, которое может иметь далеко идущие последствия. Разве я должен напоминать вам о том, что штурм Бастилии явился качественным скачком к французской буржуазной революции? Но там было другое количественное соотношение. Говоря точнее, в нем принимали участие сотни людей.
– Нашел с чем сравнивать! – воскликнул Брачка. – Если ты еще не знаешь, как мы управляемся с маузерами, так лучше помалкивай! Твои французы умели только на шпагах драться!
– Помолчи, Брачка, когда говорят старшие!… – Атаман подсел к Фаусту. – Я понимаю твои возражения. Но вспомни нападение на «музей»! Тогда нас было всего несколько человек, однако мы разделались со всей Регусовой бандой так, что любо-дорого поглядеть. Робис не даст соврать – он тоже там был…
– Тогда была совсем другая обстановка, – возразил Робис. – Нельзя забывать о том, что тюрьма – это настоящая крепость с многочисленной и хорошо вооруженной охраной!…
Однако доводы Фауста и Робиса не прекратили споров, а, наоборот, раздули их еще жарче. Атаман с Брачкой настаивали на своем. Фауст, пытаясь убедить их, выдвигал аргументы один научнее другого и до того распалился, что даже снял пиджак. Робис время от времени вставлял дельные замечания, но больше молчал. Наконец он сказал:
– Товарищи, трудно разрешить этот вопрос, тем более что он связан с судьбой близких нам людей! Я, например, в душе – «за», а умом – «против». Но моя личная точка зрения в данном случае не имеет значения. Дело слишком важное и серьезное, и мы не имеем права браться за него без ведома Федеративного комитета. Пусть решают там…
5
Около полудня дверь камеры Парабеллума отворилась, и охранники втащили в нее железную кровать.
– Придется тебе потесниться, – сказал один из них. – Так много вашего брата набралось, что и девать некуда!
– А мне какое дело? Стройте новую тюрьму! – огрызнулся Парабеллум, хотя, по правде говоря, был очень рад.
Иметь в камере товарища лучше, нежели сидеть в четырех стенах наедине с проклятыми мыслями, которые неустанно вертятся вокруг денег. В то же время Парабеллума тревожило – всунут к нему какого-нибудь чужого человека, быть может, уголовника, что тогда? Вдруг во сне еще сболтнешь что-нибудь лишнее? Ведь бывает же, что проснешься весь в поту, вцепившись обеими руками в подушку, словно это мешок с деньгами, который кто-то хочет у тебя вырвать.
Тем больше была его радость, когда надзиратель втолкнул в камеру знакомого. Не скрывал своего удовольствия и Лип Тулиан.
– Арестован? – буркнул Парабеллум – он не умел шумно выражать свои чувства.
Уже знакомый с телеграфным стилем Парабеллума, Лип Тулиан понял вопрос правильно.
– Вчера. Только из квартиры вышел, как меня тут же и сгребли. Одного подстрелил, надеюсь, наповал!
– Били?
– И еще как! – Лип Тулиан повернул лицо так, что стали видны синие и лиловые кровоподтеки. – Сам Регус удостоил чести! Но я ни полслова! Восемь часов он со мной провозился.
– Только-то? – усмехнулся Парабеллум. – Тебе повезло!…
Лип Тулиан присел на край койки.
– От меня им все равно ничего важного не узнать, – сказал он. – Не то что от тебя. Надеюсь, ты им про деньги не сболтнул?!
– Ничего о деньгах не знаю!
Лип Тулиан улыбнулся:
– Правильно, так и надо! – Он придвинулся к Парабеллуму. – Ну, а на самом деле? Удалось их спрятать? Мы все так волновались – и я, и Атаман!…
– Ничего о деньгах не знаю! – упрямо повторил Парабеллум.
Лип Тулиан подошел на цыпочках к двери и прислушался. Надзирателя поблизости не было.
– Никого нет – можешь говорить смело! – сказал он, возвращаясь на место. – Это правда, что слово – серебро, а молчание – золото! Но скажу тебе по секрету – Робис поручил мне переправить деньги на «Один» и…
Парабеллум вздрогнул:
– Робис? Не убит?
Лип Тулиан недоуменно пожал плечами:
– А почему его должны были убить? Перед самым моим арестом мы о тебе толковали.
Парабеллум насторожился:
– О чем же?
Лип Тулиан замолчал.
– О чем говорили?! – повторил Парабеллум и, угрожающе подняв кулаки, двинулся на него.
– Ничего особенного не говорили, – быстро ответил Лип Тулиан, отодвигаясь к стене, – гадали, куда ты деньги девал.
– И что же вы нагадали?
Лип Тулиан встал, засунул руки в карманы.
– Ну, если уж ты так хочешь, то изволь. Только не сердись! Сам-то я ничуть в это не верю, просто передаю тебе слова Робиса. Скажу прямо: Робис побаивается, не утаил ли ты деньги! Он сказал, что, может быть, ты и есть тот самый предатель…
Договорить Липу Тулиану не пришлось. У него вырвался слабый хрип, потому что рука кузнеца сдавила ему горло, тряся его, как мешок с требухой. В дикой злобе лицо Парабеллума налилось кровью. Казалось, он и сам вот-вот задохнется. Неизвестно, чем кончилось бы это для Липа Тулиана, не появись на шум надзиратель. Звон ключей вернул Парабеллуму рассудок. Только теперь сообразив, что делает, он в испуге выпустил свою жертву из рук. Однако, когда вошел надзиратель, Лип Тулиан, вместо того чтобы броситься к нему, прикрыл горло.
– Что тут происходит?! – крикнул надзиратель. – Что за возня?!
– Ничего… – сказал Лип Тулиан. – Мне просто стало нехорошо.
Ответ удовлетворил надзирателя. И он, поворчав еще немного, ушел.
Парабеллум сел напротив Липа Тулиана и молчал, предаваясь своим тяжелым мыслям.
– Прости! Чуть совсем тебя не прикончил, – сказал он после долгой паузы. – Только знай – никто не смеет называть меня предателем, даже Робис!…
Лип Тулиан вел себя как настоящий друг. Забыв нанесенную ему обиду, он думал лишь о душевных муках Парабеллума.