Товарищ ребёнок и взрослые люди
Шрифт:
— Поедем теперь домой, — сказала я тате. Кукла была у меня подмышкой, а мамины бусы — на шее. Чего ещё ждать? И я была уверена, что тата не сумел искать Ту яма там, где надо было: заглянул разок в холодную комнату, свистнул, стоя на крыльце, — вот и всё.
— Старый добрый «Харлей Давидсон» подан, барышня! — объявил тата. Барышня? Что ещё за барышня? Тата вроде бы не помнил тех важных слов, которые сказала обо мне кондуктор: товарищ ребёнок! Я подумала: ладно, успею напомнить ему об этом — первым делом надо попасть домой.
Ну и упаковали меня — на мне были пальто и шапки, а ещё мне пришлось
Тата сунул полученный от бабушки пакет с пирогом себе за пазуху, поднял меня и посадил на бензобак. Дедушке с бабушкой помахать на прощанье я не могла — шевелила только руками под одеялом, как крылышками.
Снова дома!
До чего приятно было снова оказаться дома! Сирка радостно выбежала нам навстречу и не подумала, как положено старой собаке, помереть с радости от разрыва сердца. Всё было как всегда — может быть, только пыли немного больше, чем раньше, и в комнатах вроде бы холоднее, но ведь у дедушки с бабушкой было очень тепло.
На стоявший под окном круглый стол, покрытый клеёнкой с васильками, тата поставил одну из своих спортивных наград — вазу, из которой выглядывали ивовые веточки с серебристыми цыплятами. Оба ведра для воды были полны, а мусорное ведёрко совершенно пустым. На крючках висели чистые полотенца, а на мыльнице возле таза для умывания лежало новое пахучее розовое мыло. На решётке для посуды сушились тарелки, стаканы и кружки — было видно, что тата старательно наводил дома порядок перед тем, как ехать за мной. Однако и в кухне, и в комнате без мамы всё было немножко по-другому. И Сирка без Туяма была какая-то вялая — мне не приходилось отстранять её от себя, потому что она не очень-то рвалась лизать мой нос, разок провела по нему языком и ушла на подстилку отлеживаться.
— Видишь, дочка, все скучали по тебе и ощущали твоё отсутствие: и Сирка, и кубики, и книжки… И я, конечно, больше всех, — сказал тата.
Я почувствовала, как от удовольствия щёки начали краснеть, и призналась тате:
— Мама должна теперь скоро вернуться — я была у дедушки с бабушкой совершенно хорошим ребёнком. Там было немного скучно, но я почти не капризничала… только один раз… или два…
— Ах, кому охота считать эти разы, — усмехнувшись ответил тата. — Но пока мама вернётся, пройдёт ещё немного времени.
— Энкаведэ, что ли? Русское устройство? — спросила я деловито, хотя на самом деле и понятия не имела, что означают эти слова, просто я подметила, что когда у взрослых шла речь о серьёзных вещах, всегда говорили: «Энкаведэ шуток не понимает» или «А-а, русское устройство!».
— Знаешь что? Сделаем так, что этими словами больше пользоваться не будем, ладно? — сказал тата серьёзно, поднял меня, посадил на стул за письменным столом и продолжил: — Особенно при чужих людях. От них может быть много неприятностей.
— Эту песню, что «энкаведэ — юхайди, юхайда», больше петь не буду! — пообещала я.
— Ох, чёрт возьми! — воскликнул тата. — Этого ещё не хватало! Может быть, к нам в гости опять приедет тот дядя, который приезжал сюда в тот день, когда
— Угу, — я кивнула со значением, хотя то, что я ничего не знаю, звучало как-то обидно. — А можно я скажу: «Я товарищ ребёнок, я ничего не знаю?»
— Это ещё лучше! — усмехнулся тата. — Товарищ ребёнок — звучит гордо! С большим «те»!
— И я ему не скажу, что твои медали в шкафу, где одежда, в белом мешочке, честное слово!
— Вот чёрт! — тата покачал головой и задумался. — А может, опять отвезти тебя завтра на некоторое время в Йыгисоо?
— Я дала честное слово!
— Ладно, пусть будет, как есть, — сказал тата, но по его лицу было видно, что он мною не очень доволен. Он успел выкурить несколько сигарет, пока я безрезультатно звала и искала Туяма, переходя из комнаты в комнату. В кухне казалось, что такса может свободно лежать себе в спальне под маминой-папиной кроватью, но когда я под кроватью не нашла ничего, кроме пыли, мне вспомнилось, что Туяму иногда нравилось грызть косточки в кухне за бельевым шкафом…
— Золотко, не трать даром силы! — сказал тата, грустно улыбаясь. — Неужели ты думаешь, что я не искал Туяма? Если он жив, то рано или поздно вернётся домой. Но, боюсь, он отправился на лучшие охотничьи угодья и теперь с облаков помахивает нам хвостиком, а у самого на шее круг колбасы.
— Все от нас уходят на лучшие охотничьи угодья! — недовольно пробурчала я.
Тата вздохнул и сказал:
— Можешь ещё немного поиграть, а потом посмотрим, чем поужинать, — и на солому.
Хотя «на солому» звучало заманчиво, я знала, что никакой соломы тата в комнату не принесёт, это просто означает, что мы ляжем спать. Я развязала ленты на косичках и аккуратно, как только могла, намотала их на железную трубку на спинке маминой-папиной кровати. Мама всегда так делала, и утром ленты были совсем гладкими, так что гладить их не требовалось. Конечно, у нас имелся электрический утюг, но он был не в порядке, из-за него часто перегорали пробки, и тогда тате приходилось при свечах долго возиться с проволочками. Хороший ребёнок, к тому же «товарищ ребёнок», не станет ссориться из-за пустяка! Я аккуратно положила мамины украшения обратно в ящик тумбочки у кровати и сама себя похвалила: «Товарищ ребёнок, это заслуживает благодарности!» Мама сказала бы, наверное, иначе: «Гляди-ка, молодец дочка!», но она ведь не знала, что я уже была «товарищ». И если говорить совсем честно, то, может, она даже рассердилась бы, что я без разрешения брала её бусы и брошки и надевала на себя.
Вдруг я почувствовала мамин запах. Пахло возле ночной тумбочки и во всей спальне — такой запах у неё бывал во время праздников и дней рождений. Такой тонкий и мягкий, и немножко цветочный и клубничный…
— Тата, тата! — крикнула я, вбегая в другую комнату. — Мама скоро вернётся домой, её запах уже здесь!
Рука таты повисла в воздухе над счётами.
— Где? Что ты болтаешь!
Когда мы с ним вошли в спальню, запах чувствовался как-то слабее.
— Мм-мм… Я не чувствую никакого запаха, — признался тата.