Товарищи по оружию
Шрифт:
Убит! Значит, Русаков, который еще недавно, прощаясь, как всегда, коротко ткнул ему руку и сказал свое обычное «ну, бывай здоров», теперь убит и от него осталась только пустая комната с общей стеной, через которую они с Климовичем перестукивались – можно ли зайти друг к другу. Самое же тяжелое было то, что комната именно не пустая, как в первую секунду назвал ее в мыслях Климович, – она не пустая потому, что в ней живет жена Русакова, Ольга Владимировна, и трое детей.
Только подумав об этом самом тяжелом, Климович понял очевидный смысл
– У нас еще нет официального списка убитых, и мы не знаем состояния раненых, – сказал Сарычев. – Точные сведения есть только о двоих. Оповещать о потерях бригаду пока рано, тем более перед маршем. Но мы уйдем, скорей всего, надолго, и жена Русакова может узнать о его смерти без нас. Этого нельзя допустить…
Сарычев продолжал говорить добрые и, наверное, очень правильные слова о том, что вдова Русакова не должна беспокоиться за судьбу своих детей, что теперь поднять их на йоги будет делом чести всей бригады и что именно об этом и надо сказать ей в первую очередь, а Климович, слушая его и даже незаметно для себя утвердительно кивая головой, думал про себя только об одном.
Все это так. Когда начинаются бои – начинаются потери. К этому готовы все, готов он, был готов Русаков, – все верно. Но вот завтра утром, всего через несколько часов, именно ему, а не кому-нибудь другому, нужно будет отворить дверь и сказать: «Слушайте, Ольга Владимировна, случилось несчастье, ваш Николай погиб».
– Само собой разумеется, – словно издалека донесся до него голос Сарычева, – пока не получим всех данных и не объявим официально о наших потерях, – ни с кем никаких разговоров.
– Ясно, товарищ комбриг, – сказал Климович и встал. – Разрешите идти готовить роту к выходу?
– Жаль Русакова! – продолжая сидеть и словно не слыша вопроса Климовича, сказал Сарычев.
Климович уже хотел повторить вопрос, но, оказывается, Сарычев его слышал.
– Можешь идти, – сказал он, вминая в пепельницу недокуренную папироску. – Знаю, что взваливаю на тебя тяжелый крест. Но обстоятельства службы не позволяют разделить его с тобой.
Завтра наступило для Климовича удивительно быстро. Перед началом марша оказалось так много дел, что он не попал домой ужинать и за всю ночь не сомкнул глаз. Выведя в степь танки и вернувшись домой, он повесил кожанку и шлем на крючке в сенях, куда выходили двери и его и русаковской комнат, достал из маленького, стоявшего у стены шкафчика сапожную щетку, обмахнул сапоги и лишь после этого на цыпочках прошел к себе в комнату.
Люба сидела за столом, накрытым для чая, и спала, положив голову на руки. Подняв голову, она виновато улыбнулась.
– Задремала. Ждала-ждала и задремала.
– Надо было лечь спать, – сказал Климович. – Я же прислал записку, что
– А вдруг ты всего на пять минут? А я бы заспалась – ни чаю, ничего.
Она подняла подушку с чайника и стала разливать чай. Климович сел и отхлебнул несколько глотков.
– Ночь была холодная, в кожанке – только-только.
– А я, когда услышала, как танки уходят, подумала: вдруг ты и вовсе не зайдешь проститься?
Климович ничего не ответил.
– Тебя что, оставили? – тревожно спросила Люба, знавшая, что если б все ушли в поход, а Климович остался, это было бы для него большим несчастьем.
– Нет, я к ночи догоню бригаду. Просто есть одно поручение…
Люба не стала расспрашивать; ждала, чтобы сказал ей сам. Но он ничего не сказал и продолжал пить чай.
– Долго вы будете в походе? – спросила Люба.
– Не знаю. Пока марш рассчитай на четыре дня.
– А потом?
– Потом – не знаю.
– Может быть, до осени?
– Все может быть.
Климович дотянулся до чайника и налил себе еще стакан. Он подумал, что, если в самом деле разыграется война, хорошо было бы заранее знать, как и куда отсюда эвакуируются семьи, как будет с транспортом, аттестатами, вещами и многим другим, предвиденным и непредвиденным.
– Что с тобой? – спросила Люба, увидев вдруг помрачневшее лицо мужа.
Климович помрачнел оттого, что срок, положенный им себе на свидание с семьей, кончился. За стеной он услышал детский плач и женский голос и понял, что у Русаковых уже проснулись и он должен приступить к тому, ради чего оставлен. Ничего не ответив Любе, он встал, пересек комнату и с минуту постоял над кроватью дочери. Потом вернулся к столу, сел напротив Любы и сказал ей, что саперная рота была в бою и что убит Русаков.
Люба долго сидела, не говоря ни слова. Они оба думали сейчас об одном и том же и к одному и тому же прислушивались – к детскому плачу за стеной.
– Ты мне должна помочь, – после молчания сказал Климович.
– Хорошо, – просто сказала Люба. – А как?
– Меня оставили, чтобы сказать ей об этом. Я должен буду почти сразу уехать, но ты не отходи от нее, хотя бы первые дни.
– Хорошо.
– Пока она не успокоится.
– Она никогда не успокоится. Теперь для нее жизнь копчена, – сказала Люба и подумала, что это так и есть. Ольге Владимировне сорок, у нее трое детей, и она никогда никого не любила, кроме Русакова, старше которого была на пять лет.