Тойво – значит надежда. Красный шиш

Бруссуев Александр Михайлович

Эстонец не имел такой самоуверенности, как Бехетерев, не был столь одержим, порой, совершенно фантастическими идеями, как Барченко, не был настолько нечеловечески циничен, как Бокий. И от этого на душе у него было крайне паскудно – причем, почти всегда, в большую часть времени своего бодрствования. Сны, конечно, тоже случались, но всегда беспокойные – он куда-то опаздывал, он что-то терял, он был всегда чему-то обязан. Если бессонница отступала, то, проснувшись, а, точнее – очнувшись, ощущал себя совершенно разбитым.

Тынису было плохо жить. Тынис не мог найти покой. Тынис мучился неразрешимостью своего положения.

– То есть, твой проект задуман, как совершенно частный, ни к кому конкретно не привязан, ни под кого конкретно не ориентирован, – сказал он. – Так – прогулка на свежем воздухе.

– Ну, не знаю даже, как тебе ответить, – пожал плечами Тойво. – Хочу проверить одну свою теорию, которая, как ты уже догадываешься, не имеет под собой материальную почву. Опыт, как ты тоже знаешь, у меня в этом деле имеется.

– Вот скажи мне только одну вещь, а потом уже я приму решение. Зачем тебе это нужно?

Антикайнен тоже откусил огурец, не торопясь с ответом. Сказать правду – так он сам эту правду еще не принял для себя, солгать – Тынис это почувствует.

– Однажды, когда я был совсем юн, случилось мне как-то оказаться на одном сатанинском сборище. Не по своей воле, конечно, но тем не менее. Были у меня в самый разгар этой вакханалии видения, если хочешь, – проговорил Тойво и нечаянно выпил налитую стопку водки.

Поморщившись, закусил семужкой и продолжил.

– Потом в Буе аналогичное состояние. Правда, на этот раз усугубленное какое-то, еле выкарабкался. Раньше требовалось открыть некие «врата», потом это требование как-то перестало быть столь уж необходимым. Если предположить, что нечто проникло в этот мир и теперь вовсю подминает его под себя, то мне, как человеку сопричастному, хочется узнать – кто это? Если я неправ, тогда ладно, если я прав, то хочу быть к этому готов. И близких своих подготовить. И жить дальше, пока это возможно. Я ответил на твой вопрос?

Тынис откинулся на спинку венского стула и уже с интересом посмотрел на своего собеседника. А ведь действительно интересно узнать, под кем мы ходим? Может, потом и жить станет легче, вновь обретется некий покой, все разрешится?

Тут же другая мысль пришла к нему в голову.

– А если это Бокий?

Тойво тоже подумал: «А если это Бокий»?

Они выпили еще по одной и посмотрели в окно: на улице тепло и радостно, на улице полное пробуждение от зимы и холода.

– Если бы это был он, тогда зачем он продолжает свои изыскания, устраивает спецотдел и шифруется в нем? – наконец, заговорил Антикайнен, и по мере его речи в нем крепла уверенность. – Нет, не думаю. Мир-то у нас марксистско-ленинский, материальный, а это должен быть покоритель душ человеческих, да такой, чтобы его и не видно было, и не слышно. Это не Бокий, это даже не Вова Ленин или товарищ Иосиф Виссарионович. Это кто-то другой.

– А почему «кто-то другой»? – спросил Тынис, пытаясь продолжить мысль своего собеседника. – Может, это «кто-то другие». Если что-то пробралось в наш мир, то это, как вирус – колония, обладающая коллективным разумом. Сделал один – знают другие.

– Логично, – согласился Тойво. – Но вовсе не так уж необходимо быть множеством – достаточно быть всего лишь верхушкой – избранными, так сказать.

Эстонец кивнул в согласии. Ну да, если материальность служит всего лишь средством достижения цели, тогда это что-то нематериальное, но в то же самое время неразрывно связанное с самим человеческим обществом, то есть, с государством. Если раньше этого могло не быть, то сейчас происходит подмена, причем, достаточно массовая. И подмена эта – не одномоментная, а рассчитанная на поколения людей.

– Черт побери, да это же.., – сказал Тынис и интуитивно перекрестился на «красный угол», то есть, конечно, на то место, где ему полагается быть.

– Черт возьми, так это же.., – в унисон с ним проговорил Тойво и тоже перекрестился.

От весны повеяло могильным холодом, который можно было растопить только водкой и приличествующей ей закуской. Водка кончилась, закуска съелась, и больше ни пить, ни есть не хотелось. Хотелось разойтись и заплакать в одиночестве, чтобы никто не видел.

Can't find the reasons for your actions

Or I don't much like the reasoning you use

Somehow your motives are impure

Or somehow I can't find the cure

Can't find no antidote for blues

Dire Straits – One World -

Не могу найти причины для твоих действий,

Или мне не нравятся их побуждения для тебя.

Как-то твои мотивы аморальны,

Или я не могу найти их панацеи.

Не могу найти противоядия для печали.

Перевод.

– Когда? – спросил Тынис перед тем, как Тойво поднялся уходить.

– Думаю, на Юханнус (День Ивана Купалы), – ответил тот. – Выдвинемся заранее, так что будь готов.

– Всегда готов, – мрачно отреагировал эстонец и тоже поднялся со своего места, оставив официанту деньги за гостеприимство.

Как ни странно, настроение сделалось лучше. Антикайнен пешком отправился в казармы, в то время, как старший научный сотрудник забрался к извозчику и отбыл в неизвестном направлении.

Питер, как и Хельсинки, оба имеют очень странную особенность. Все в камне, монументальные и серые большую часть времени в году, эти города делаются, вдруг, удивительно яркими и радостными, едва проклюнутся свежие листочки на каком-нибудь жалком деревце, освещенные теплыми лучами весеннего солнышка. Жить-то хорошо! А хорошо жить – еще лучше!

Тойво подумал: отчего бы это так, ведь и в Хельсинки, и в Питере миллион народу, у каждого свои заботы, каждый устал от бытия, каждый не может найти ответ на сокровенный вопрос? И вопрос этот вовсе не клонится в философию, что первично, что вторично, для чего мы на свет родились? Вопрос: что будет дальше – не может не страшить. А люди все равно радуются, может быть, один единственный раз в году. Весной, когда солнце, когда свежая зелень, когда понимаешь, что живешь.

Вот в этом-то и все дело, в этом-то и вся соль, в этом-то и собака порылась.