Трансцендентальный эгоизм. Ангстово-любовный роман
Шрифт:
Медиумизм, который наблюдала Женя, больше не возобновлялся.
***
“Полина и Антиох прогуливались в галерее, покинув остальных гостей. Антиох, душа которого утопала в блаженстве, обвил рукою стан своей черноволосой подруги.
– Можем ли мы быть так счастливы? – спросил нежный любовник*, взглянув в синие глаза своей невесты.
Полина повернулась к Антиоху. Он вдруг увидел, как девица грустна.
– Друг мой, на что это счастье, когда один только миг – и нас больше нет?
– Но этот миг
– воскликнул Антиох. Он пылко поцеловал ей руку. Полина была холодна.
– Нет, - сказала она, покачав головою. – Я хочу узнать от тебя, именно от тебя, что душа бессмертна…”
Женя склонила голову, закусив свое перо, как, должно быть, Сафо в минуту задумчивости подносила к губам стило*.
Полину и Антиоха она поместила в тридцатые годы девятнадцатого столетия, а манеру изложения позаимствовала… у многих писателей, творивших в похожем стиле. Конечно, ее могли упрекнуть за “напыщенность”, за “чувствительность”, но иначе Женя писать о своих героях не могла. Иначе вышла бы профанация, опошление. Именно такими эти молодые люди и были…
“Полина заболеет чахоткой, от которой тогда не существовало средств, - подумала Женя. – Впрочем, и сегодня медицине особенно нечего гордиться успехами в лечении таких болезней. Однако я отвлеклась”.
Женя накрутила на палец темные волосы, которые в домашней обстановке просто собирала в две кисти* или небрежно заплетала в косу.
“Полина, конечно, умрет, - подумала Женя, снова берясь за перо. – Полина уже больна, только не знает этого. Антиох, занимаясь делами отца, будет далеко от невесты… и характер его вдали от нее переменится. Он увлечется другой девушкой”.
Женя усмехнулась, потом кашлянула. Иногда ей казалось, что она сама чахоточная. И уж брошенной “любовником” она, без сомнений, была…
“Полина умрет на руках у родных, которые ей все чужие, - подумала Женя. – Она будет звать в бреду Антиоха, а тот не успеет к ней”.
Женя помедлила. Потом продолжила писать.
“Когда она будет на смертном одре, Антиох как раз вернется домой, в деревню, где проводил лето рядом с Полиной. Он, может быть, захочет объясниться с ней, признавшись, что полюбил другую, но опоздает… Он будет горько каяться… поймет, кого потерял, и будет до конца дней своих избегать сгубившего его общества и женщин…”
Тут Женя, вдохновенно наносившая на бумагу наброски развития сюжета, прервала работу.
Она решительно перечеркнула последнюю идею.
Это слишком… слащаво и ненатурально. Монашествовать… Кто же из мужчин на такое способен, даже после смерти возлюбленной?
“Антиох был бы способен, да только никто из современных читателей в такое не поверит, - с тоской подумала начинающая писательница. – Сама история требует высоких идеалов, и стиль ее, и литературные образцы. Но мне придется все-таки женить Антиоха на его второй невесте, если только я хочу, чтобы это издали…”
Женя нахмурилась и придвинула к себе рукопись.
Через несколько мгновений она уже перенеслась в село Адашево, где в
“- Нет, - сказала Полина, покачав головою.
– Я хочу узнать от тебя, именно от тебя, что душа бессмертна.
– Но чем ты поверишь мои слова? – спросил Антиох.
– Нашею любовью, - отвечала Полина, обвив руками его шею. – Это истинный наш учитель, мой Антиох, которому должно следовать. Все прочие могут солгать, но этот – никогда…
Уста их слились в поцелуе”.
Женя почувствовала, что краснеет. Конечно, это было даже не непристойно – у них в доме были книги, говорившие о любви гораздо смелее. Даже у Пушкина встречались такие стихи, что…
Но Пушкин не был девицей, хотя и жил за семьдесят лет до Жени Прозоровой.
Тут скрипнула дверь. Женя вздрогнула, со злостью на себя вспомнив, что сама же забыла запереться.
Она повернулась, не вставая со стула.
– Что?
Мать стояла в дверях спальни. Ее модная прическа с валиком волос надо лбом, в сочетании с пенсне, даже в домашнем платье делала госпожу Прозорову похожей на классную даму.
– Чем ты тут занимаешься? Опять чепухой?
Женя прикрыла ладонью рукопись.
– Я так отдыхаю, мама, - с вызовом сказала она. – Ты же отдыхаешь так, как любишь? Почему я не могу?
– Вот так, - Серафима Афанасьевна ткнула пальцем в сторону стола, - я не отдыхаю! Сама не знаю, как ты такая получилась, невесть в кого!
Женя хмыкнула.
– Извини, - сказала она. – Но, кажется, я не сама себя сделала.
Мать покраснела. Женя наблюдала за ее замешательством почти злорадно.
– Только попробуй мне это куда-нибудь понести и опозорить нашу семью! – сказала Серафима Афанасьевна, когда к ней вернулся дар речи, опять ткнув пальцем в сторону рукописи. – Только попробуй мне!..
Дверь захлопнулась.
Женя мягко хмыкнула, потом снова повернулась к столу. Такие сцены уже почти перестали производить на нее впечатление.
К тому времени, как за окном совсем стемнело, Антиох Волоцкий уже уехал из села, оставив Полину Адашеву чахнуть и мучиться теми же вопросами, которыми мучилась сама Женя.
Женя писала быстро, но нечасто урывала для этого время. Не потому, что была действительно так занята – потому, что приходилось прятаться от матери. Однако твердое намерение “куда-то это понести” она имела с самого начала, и только укрепилась в своем желании после материнских упреков.
Пожалуй, ее повесть могут даже принять. Конечно, если повезет с редактором.
Женя посмотрела на свою голубую ученическую тетрадь, листы которой скрутились с одного конца, потому что были плотно исписаны. Их романтически освещала свеча, а кругом было темно. Точно хозяйка этой комнаты собиралась заняться гаданием или колдовством по старинному манускрипту.