Трансцендентальный эгоизм. Ангстово-любовный роман
Шрифт:
“Если даже и пронесется какой-то слух обо мне и Василии, - думала она, - этого будет недостаточно для огласки. Пусть даже заговорят о его медиумизме. Никто ничего с определенностью не видел. Это примут за очередное порождение воображения невежд, появившееся в народной среде – вроде легенды об “Иване-царевиче” в “Бесах”, которую намеревался пустить о Ставрогине Верховенский…”
Вдруг Женя содрогнулась, осознав сходство нынешней ситуации с той, тридцать лет назад представившейся гению Достоевского. Такими же бесами, несущими всеобщее
А Василий Морозов отрицал сам себя.
“Так, Василий слишком необычайное явление, чтобы его приняли без улик, - размышляла Женя дальше, - а слух о его неверности жене, в конце концов, будет слишком рядовым, чтобы сам по себе вызвать большие колебания”.
Женя покачала головой. Увы, слишком рядовым. Тем более, памятуя, какой Василий красавец, дворянин… состоятельный… человек высокой культуры… соединивший в себе все те желанные для женщин свойства, которых и поодиночке-то в мужчинах часто не сыскать.
Слухи о Василии – естественны. И умными людьми будут восприниматься как слухи; а даже если и окажутся правдой, такому, как Василий, общество это простит. Мужчинам вообще намного легче прощают “половое бесчестье”, чем женщинам, часто в одиночку несущим на себе груз всеобщего осуждения. Если в них с Василием полетят камни, все они попадут в Женю.
“Ну и пускай, - почти даже равнодушно подумала Женя. – Меня и без того замуж не возьмут. А сделавшись в глазах общества любовницей Василия, быть может, я покажусь даже интереснее?”
Женя рассмеялась, запрокинув голову. В одной руке ее, которой писательница не опиралась на стол, дымилась папироска. Недавно Женя начала курить – покупала тонкие дамские папиросы на самостоятельно заработанные шитьем деньги. Она и так являет собою вызов идеалам общества – девушка из почтенного дома, желающая для себя независимости и свободы творчества, имеющая отвращение к домашнему хозяйству, “синий чулок”, курсистка, некрасивая, почти неверующая… Кто захочет такую взять, даже имей она незапятнанное имя?
Хотя родители… родители…
При мысли о родителях Жене стало действительно страшно. Вот уж кто не заслужил наказания за ее поведение. Но тут же где-то глубоко шевельнулась мысль, что очень приятно было бы видеть скомпрометированной Серафиму Афанасьевну, никогда не любившую дочь как есть.
Женя улыбнулась, но тут же опять помрачнела.
Нет, и мать такого не заслужила.
Оставалось надеяться, что слухи о непозволительной связи Василия с нею, буде таковые появятся, сочтут обычной выдумкой ревнивых к чужому счастью женщин. Вдруг Женя пожалела Лидию, которой выпала не то радость, не то мученье - любить такого яркого мужчину.
Вот Саше точно ревновать мужа нечего.
Однако несчастье такого рода первым приключилось именно с Сашей.
Был
Женя сама не знала, что заставило ее отойти от окна, бросить сигарету и, закутавшись в шаль, спуститься вниз, к парадной двери. Весь дом уже спал; а с творческими ночными бдениями Жени мать в конце концов смирилась. Порою Жене казалось, что она матери давно уже только в тягость.
Девушка остановилась у двери и открыла ее, не дожидаясь стука. Она почти не удивилась, увидев Сашу. Вернее, удивилась только спустя мгновение.
– Заходи, - быстро прошептала Женя, пропуская подругу в дом. Она плохо видела ее лицо, только оно показалось ей злым и заплаканным. Заплаканным? Женя не могла припомнить, когда Саша у нее на глазах плакала.
– Что случилось?
– У тебя есть горячий чай? – спросила в ответ Саша. Она стащила с головы свой постоянный теперь платок и оглядела коридор. – Я знала, что ты не спишь.
Женя кашлянула.
– Есть чай, пойдем.
По дороге на кухню она снова раскашлялась, зажимая рот ладонью, но все равно было слышно разрывающее грудь усилие.
– Ты себя угробишь, - шепотом сказала Саша. – Не спишь ночами, куришь…
Женя махнула рукой.
– Иди руки вымой, я пока чай сделаю, - шепотом сказала она, про себя удивляясь, что могло пригнать Сашу к ней почти ночью, одну, беременную, с риском застать на ногах ее мать и отца. Уж наверняка это не такое дело, к которому ее родители захотят быть причастными. Что-то семейное…
“Может, у них в семье кто-нибудь заболел или умер?
– подумала Женя, быстро собирая на стол. – Но тогда Саша все равно не явилась бы к нам таким образом. Нас бы известили прилично… И Саша не рискнула бы своим здоровьем и ребенком, прибежав ко мне по темноте и по морозу…”
Саша пришла к ней на кухню, когда Женя разлила по чашкам чай и засветила свечу. Саша не плакала, но выглядела одновременно злой и несчастной. Очень злой и очень несчастной.
Лицо у нее уже опухло от беременности, а может – от слез. Однако сейчас Саша не плакала. Она плюхнулась на стул, отодвинутый Женей, и схватила чашку.
Не благодаря хозяйку, госпожа Зыкова сделала большой шумный глоток. Потом стала пить медленнее, словно чтобы согреться или взять себя в руки.
Сашины золотые волосы были заплетены в две косы и обернуты вокруг головы, как у самой простой мещанки или даже крестьянки. Темное шерстяное ее платье не являло и следа того вкуса и блеска, с каким Саша одевалась прежде. И она начала уже раздаваться в талии, хотя срок был небольшой.
Женя ждала Сашиного рассказа, даже не притронувшись к своему чаю. И наконец Саша удовлетворила ее мучительное любопытство.