Трансфинит. Человек трансфинитный
Шрифт:
А также вспомнить, что «цветы жизни» — дети, прибранные к рукам уголовниками, не знают ни жалости, ни брезгливости.
Или вот: идея справедливости, этот великий вдохновитель и организатор, — в сущности безвекторна: она формирует и порыв человеколюбия, и ледяное спокойствие палачей.
Это опыт того, что из человека можно сделать все.
Это унизительная правда о том, что такое истощенный, «опущенный» человек, правда о гноящемся, смердящем человеке, которому уже не о чем и нечем говорить с Богом. о человеке, в котором уже не говорят ни мозг, ни сердце, зато начинает вопить каждая клетка.
Да, клетки вопят!
Природа бесстрастна? Черта с два! Не смешите меня. Ее страсть — быть.
Она безразлична к тому, как быть, —
Эта страсть вроде страсти к деньгам — слепая. Слепая к тому, что рождается и что умирает. Это слепота страсти, эмоциональное оскудение.
Ну и довольно об этом.
Говорят, прошедшие через клиническую смерть, однажды уже умершие, знают нечто такое, что посреди самого веселого трепа вдруг беспощадностью своей, пустотою и абсолютным молчанием подталкивает туда, откуда с таким трудом спасся.
;;
Ну ладно, вернемся к последовательностям, хотя я не знаю ничего непоследовательнее последовательностей.
Вышел я на свободу почти молодым человеком — всего и было-то мне в ту пору каких-нибудь полсотни лет. и рядом с моими пятидесятыми летами расцветали хрущевские пятидесятые. Как звенело, как переливалось вокруг: «Культ личности! Свобода! Подлинный социализм! Социалистическая демократия!» Все казалось, да и оказывалось частенько возможным в те годы.
Под это дело многие из нас бросились писать. Неудивительно, ведь для этого мы и выживали.
Бросился и я. Кому же, как не мне, было и писать о жестоких тридцатых-сороковых. Был я на смертных рудниках на Колыме. Был и на военных стройках Дальнего Востока. Обширная гулаговская география. Незабытый журналистский опыт. Фактов для обвинения культа личности более чем достаточно.
Конечно, для многих тогда это было ужасно — развенчание Сталина оказывалось для них чуть ли не развенчанием социализма. Мол, выдернули из-под задницы стул и иди оно все к чертовой матери — «столько лесу и веры повалено». Хотя бы ради этого нужно было писать, чтобы не путали одно с другим. Для нас-то уже позади, мы уже пережили этот шок, когда под оглушающее вранье, будто в стране строится социализм, развертывался фашистский переворот к государственному капитализму, к империалистической государственной монополии, к восточно-азиатскому способу производства и распределения. Хотя бы для этого надо было писать, пока вранье окончательно не запорошило очи. Да вот что еще, знаете ли, забавно: культом личности назывался по сути дела культ одураченных масс и культ примитивного жестокого кукловода, не ведающего ни иных мыслей, ни иных вкусов.
Что, деточка, задело тебя? Уже и про хронологию забыла? Как-как? Что я считаю? Полагаю ли я, что у нас все-таки был социализм или он вообще не возможен по самой сути человека? Н-да-с, казарменный социализм — это, конечно, совсем не социализм. Так был ли он вообще наяву когда-нибудь? а был. Кусками был. Потому что если бы совсем не было, то исчез бы один из трех китов, на которых держалась восточно-азиатская империя Сталина. Ну, а главное, это было в головах, в сознании. Потому как зияющие высоты, хотя они и зияют отсутствием, контуры этих высот так явны — иначе бы не зияло. Это кстати к вопросу о первичном и вторичном. Что? Да ведь и у Льва Толстого, и у Флоренского Бог, что бы это ни обозначало, существует потому, что без него нельзя. Социализм необходим так же, как божественное. и не потому, что это рай, апофеоз счастья. Социализм не конечная цель, а средство освобождения человека, как и свободный человек — не цель. Но с целью вообще что-то не так, как и с прямыми линиями, иерархиями и прочими примитивными штуками.
Ну
Но рассказать об ужасах наших концлагерей было мало. От нас требовалось показать, что человек и в этих условиях способен к сопротивлению. я полагал, что это я тоже знаю: мы не опускали рук, спасали кого и как могли, возили за собой в разобранном виде радиоприемник, обсуждали происходящее, думали и готовились возвысить голос. Но сопротивлялись мы, уже избавленные от рудников. Ведь одно дело тюрьма и даже пытки и карцер, а другое — предельное истощение, непомерный труд, ночь и мороз.
Я не был еще предельно истощен, будучи на рудниках. При всяком удобном случае я «косил». На что бы ни вызывали умельцев: собирать и солить грибы, стричь, строить, мастерить — я тут же делал шаг вперед, даже если совсем ничего не смыслил в этом. и ведь частенько и получалось — черт знает почему, не то что-то припоминал, не то догадывался. Ну а нет, если и вытолкают взашей, все скосил несколько смертоносных, гибельных часов в шурфе, в забое.
Но сколько ни оттягивай встречи с окончательным истощением, оно бы настигло меня, как настигало каждого, кто оставался на рудниках. Меня спас Гиленко, тот самый, с которым проделали мы свой адский путь по вымирающим кубанским станицам.
Я еще был на воле, писал диссертацию, трудился на ответственных постах, посещал всяческие форумы, в том числе и роковой Семнадцатый съезд, когда он уже был осужден. К тому времени, как я после долгих этапов оказался на Колыме, он уже не только отбыл свой срок, но там же, в этой системе и остался, был уже крупным начальником, руководившим громадными стройками.
К этому времени всерьез готовились к войне. Считалось, что война будет вестись не по широтам — по меридианам.
Система была такая: ВВС на строительство назначал своих генералов, Гулаг давал рабочую силу.
При Гиленко строились объекты в бухте Ольга, в Романовке, в Нежино, Тафуине, Смеличах, Покровке. Забрал он меня в Приморлаг на общие работы — прорабом. я поставил себе задачу — всеми правдами и неправдами кормить людей. Работа и так безумно тяжелая, да еще люди на голодном пайке. Справлялся кое-как.
Потом как-то слух прошел: комиссия будто бы из Москвы приехала. Нарядчик: «Где Савлук? Быстро к начальнику! Расписку конвоиру». Прихожу: «Посидите». Вызывают. Три дядьки и начальник — какая-то идиотская форма, налеплено, как у петухов. Велят доложить, какого года рождения, какое образование: «А второе образование есть?» «Неоконченное», — говорю. Сколько лет второго, медицинского, образования, работал ли по этой специальности, где, в качестве кого, сколько? а было: кроме обязательной практики, еще в медицинской комиссии при Дальбюро какое-то время задействован был. «Вот вам, — говорят, — готовый кадр в санитарно-медицинский отдел вместо вашего жулика и пьянчужки». с подачи Гиленко, конечно. Подобрал он при себе группу инженеров, врачей, бухгалтеров, экономистов — человек двенадцать, в том числе и меня. Получит распоряжение ехать на другую стройку, нам: «Никуда не уезжайте, я за вами конвой пришлю». Возил нас за собой.
Был он к тому времени женат на Вере Александровне, ленинградской проститутке. Красивая женщина, вся в татуировке, из дворян, между прочим. Была подсадной уткой в бандитской группе, все ее товарищи были расстреляны. Любила раздеваться: «Ну как я?» Если Гиленко в чем упрямился, шли мы к Верочке.
Потом Гиленко сильно пить стал.
От кума — уполномоченного от КГБ я отказался, хоть это и незаконно было: «Чтобы и не пахло его духом».
Каждый раз, как Гиленко переезжал на новую стройку и вызывал нас, мы с собой в разобранном виде — смертельный номер! — возили радиоприемник: знали все последние новости в стране, обсуждали, на этом во многом сохранили себя.