Трава и солнце
Шрифт:
Увидев, что корабль брата потихоньку наполняется водой, Фима крикнула:
– А воду кто будет черпать за тебя? Дуралей!
И ушла. Ей было не до боя. Хорошо бы сходить сейчас к Маряне и рассказать обо всем. Она поймет. Недаром старшая пионервожатая как-то сказала ей: "Ты, Марянка, сама еще не выросла из галстука, и тебе он очень идет". Лучше не скажешь. Второй год она у них в отряде, а все и забыли прежнюю - Нюську, десятиклассницу, плосколицую и скучную: даже бегать по-настоящему не умела или считала это ниже своего достоинства. Даже кричать и смеяться
А с Маряной все по-другому: бегать - даже Аверька ее не перегонит; хохотать - в этом она тоже мастер; станет рассказывать об Америке - словно сама выходила на демонстрации с неграми. Впрочем, не очень-то любила Маряна сидеть в классе и рассказывать о чем-либо: таскала ребят на сейнеры, в холодильник рыбозавода, где даже в тридцатиградусную жару, как на Новой Земле, ниже сорока; даже на рыбопункт в Широкое возила - добилась специальной фелюги для ребят.
Она и летом успевала кое-что сделать. А ведь времени-то у нее в обрез: на патрулирование и то не смогла выбраться...
Пойти бы к ней. Да она на рыбозаводе. Там у нее работы будь здоров: то и дело приезжают суденышко "Байкал" да фелюги с рыбой.
Не до Фимы ей сейчас. Да и неловко жаловаться на Аверю - еще подумает чего... Нет, с ней можно поговорить просто так, и не о нем, а просто обо всем, вспомнить про Одессу, куда они должны поехать всем отрядом в начале сентября... Ох, как хочется Фиме побывать на Потемкинской лестнице и особенно в порту! Говорят, там порт громадный и пришвартовываются у стенки суда из всех стран мира. Скоро туда придет "Слава" - матка китобойной флотилии, промышляющей у ледяной Антарктиды китов. Побывать бы на ней!
Фима и не заметила, как добрела до дома.
– Корыто не брала?
– закричала на Фиму мать, выскакивая из калитки.
– Зачем мне твое корыто!
– Может, Локтя стащил?
– У него и спрашивай.
– Не видала его?
– Больше у меня нет дела, как за ним следить!
– фыркнула Фима.
Мать в сердцах хлопнула калиткой и пошла к дому, - как только работать не позвала? Фиме не захотелось идти к себе, и она решила погулять по соседним улицам-ерикам.
Долго гулять не пришлось. По доскам застучали чьи-то твердые босые пятки, и ее дернул за платье Саха. Лицо у него было мокрое, замурзанное и очень бледное.
– Фи... Фи... Там... там... Лок... Лок...
Что-то толкнуло ее изнутри.
– Что случилось?
– Она схватила за плечи и затормошила Саху.
– С Локтей?
– Д-да-а...
– выдавил Саха.
– Что же, что?
– Ее уже всю трясло.
– У-у-у-у...
– Что "у-у-у-у"?
– передразнила она его.
– Ты паровоз или человек?
– У-у-топ!
– наконец выговорил Саха, и стала видна брешь выбитого в драке зуба.
– Где?
– закричала Фима.
Саха помчался по кладям, она - за ним.
Бежали целую вечность. Саха остановился у глубокого
Двое ребят постарше ныряли в ерике.
Фима скинула платье, бросилась с мостков и стала носиться у самого дна, прочесывая ерик. Он был широк, этот ерик, но для нее, привыкшей к Дунайцу и даже Дунаю, он казался не больше лужи.
Ее руки лихорадочно обшаривали вязкое, холодное дно.
Вот она нащупала Локтю, схватила за плечо и тотчас вынырнула.
– Подержите!
– крикнула она, держась за край клади и подтягивая к ребятам брата.
Ребята, стоявшие вверху, с плачем и криками бросились наутек. Мальчишки постарше, искавшие Локтю, подплыли, поддержали его. Фима вылезла на доски, подняла Локтю - он слабо зашевелился - и стала делать искусственное дыхание: подымать и опускать его руки.
Изо рта Локти полилась вода, его стало рвать чем-то зеленым, и скоро, бледный, вялый, он уже сидел на досках, прислонившись к плетню. Когда он совсем отошел и кровь потихоньку стала приливать к лицу, он вспомнил все, что было, дико испугался и заплакал.
– А корыто где?
– сердито спросила Фима.
– Оно вон там затонуло.
– Черноволосый паренек показал рукой.
Фима нырнула, быстро нашарила корыто и за веревку с помощью ребят вытащила на клади.
– Ох и попадет тебе от мамки!
– крикнула Фима.
– Корыто ей надо.
Локтя нервно теребил на шее петлю от крестика. Потом посерьезнел, сморщился, по груди побежали слезы, и его прорвало, да так, что, наверное, за плавнями, в степи было слышно.
– Замолкни ты у меня, а то как дам сейчас!
– закричала Фима.
– Как тонуть, так ничего - не ревешь, а как домой идти, так...
Она взяла за край корыто и потащила по кладям. Локтя, утирая слезы и все еще всхлипывая и размазывая грязь на щеках, плелся сзади.
Вдруг Фима остановилась, столкнула корыто на воду, опустилась в него, силой втянула Локтю, посадила у себя меж коленями, загребла ладонями и двинулась к улице Нахимова.
Перед ее лицом было худенькое, в гусиной коже, тельце брата с крестиком меж лопаток, и ей вдруг стало остро жаль его: растет один, с малышами, все его братья и сестры слишком оторвались от него по возрасту, и, в сущности, им нет до него дела. Ох, Локтя, Локтя!
Фима мчалась, кое-где вспугивая удивленных гусей, которые считали себя полноправными хозяевами ериков, сутками плавали и ныряли тут, показывая небу свои хвостики и пожирая насекомых и водяную траву. В одном месте ребят облаял пегий ушастый щенок, лаявший для солидности басом. В третьем месте они едва не завалили мостик, стукнувшись об него с разгона. Ничего, корыто не помялось.
Фима не причалила к своей калитке. Остановилась за углом, помогла Локте вылезти на клади.
– Сразу домой не иди, дай мамке остыть... Что брал корыто - не признавайся. Я его незаметно внесу.