Трава и солнце
Шрифт:
– Довольно, - сказал Аркадий, и это слово, и все, что он говорил до этого, так не вязалось с ним, с его вялым лицом и рыхловатой фигурой.
– Я не знаю, как посмотрю в глаза этому мальчишке, ведь он явится скоро... И почему не отдал ему вчера эту икону...
Дверца палатки шевельнулась. Аверя вскочил и со всех ног бросился с пляжа.
Глава 9
ЧЕТВЕРО В МОРЕ
Фима легла спать не поужинав. Да мать и не поставила ничего на кухонный столик. Легла, не раздеваясь, и лежала, уткнувшись в подушку.
Конечно, дело не только в этой иконе. Фима перебирала в памяти каждый день и час своей жизни в отцовском доме, вспоминала Артамона; перейти бы к нему...
Она лежала неподвижно, вдавив в подушку лицо, и не плакала, даже не всхлипывала. Ее плечи, руки, щеки, бока не горели, не ныли от ударов, хотя кое-где, наверно, остались синяки. Все это было так мелко и ничтожно по сравнению с тем, что надвигалось на нее, захлестывало, как прибой, поднимало вверх на волну, с которой далеко видно.
Фима вдруг впервые поняла совершенно ясно и отчетливо: в этом доме ей больше делать нечего.
Она не знала, спала ли хоть час. Все-таки к утру она, кажется, уснула и немного поспала. Ее разбудил Локтя. Он стоял возле койки, непривычно серьезный, с насупленными бровками, решительными глазами, и шептал:
– Фим, больше так не будет... Не будет...
– Уйди, - сказала Фима. Ей было неприятно, что кто-то хочет посочувствовать ей; но ведь Локтя и не сочувствовал.
– Останься, - вернула она его.
Встала, причесалась.
– Я больше не буду здесь жить, - сказала она.
– Не хочу.
– А что ж ты будешь делать?
– Поступлю куда-нибудь в техникум. Ведь кончила семилетку.
– Не уходи, Фим, - попросил Локтя, - мне без тебя будет плохо.
Фима посмотрела на него и вздохнула.
Услышала за окнами знакомый говор и выглянула в оконце. За оградой по ерику плыла Маряна со своим отцом.
Отец стоял в колхозной моторке и отталкивался веслом.
Не обращая внимания на мать, копавшуюся в огородике, Фима выскочила на клади и очутилась рядом с лодкой:
– Маряна, куда ты?
Маряна испуганно посмотрела на Фиму, лицо ее напряглось от каких-то мыслей, и тут же все это соскользнуло, и оно стало, как всегда, оживленное:
– За ракушей с батей собрались. Надо под пол подсыпать и возле дома. Не хочешь с нами?
– Очень даже!
– Фима готова была броситься и расцеловать Маряну: хоть к черту на кулички убежать бы сейчас от всего этого!
– Бать, остановись.
Отец ее, коренастый курносый бородач в сатиновой косоворотке с расстегнутым воротом, собрал над глазами торчащие во все стороны брови.
– А ракушу куда класть будем?
Возле Фимы появился и Локтя.
– И тебя?
– спросила Маряна.
– Ошалела ты, девка!
– возмутился Марянин отец.
– Тогда сама езжай с энтой компанией, а меня уволь. Выговора из-за них получаешь, дом забываешь - и все мало.
Он сердился, из-под его усов вылетали злые, как оводы, слова. Он хмурил лоб, кривил в гневе щеки, но лицо его сердитей от этого не становилось: уж слишком несолидным, несерьезным делал его короткий, картошкой, курносый нос.
– Хватит, - засмеялась Маряна, - лодка у тебя огромадная, а это что дети, пустяшный груз, и на ракушу хватит, и еще останется...
– И, видно, отлично зная характер отца, крикнула: - Залазьте!
Фима села на ватник Маряниного отца. Локтя устроился на носу, и отец стал молча отпихиваться веслом. Мимо них по кладям проходили жители: кто черпал с приступочек у калиток воду ведром, кто нес из магазина кругляк белого хлеба, прижав его к боку, кто, присев на корточки, мыл в воде старую черепицу.
Со всеми Марянин отец здоровался.
Фима сидела отвернувшись. Не хотелось никого замечать. И все-таки худшее, чего она боялась, случилось. Впереди, на лавочке, сидела Алка в коротеньком нежно-лиловом платьице и с таким же бантом в волосах.
Увидев их лодку, она вскочила и бросилась навстречу.
– Здравствуйте, здравствуйте!
– затараторила она.
– Как я рада, что вас увидела! Ну, как ты себя чувствуешь, Фима? Я так переживала за тебя, точно это меня исколотили...
Фима угрюмо смотрела в черные ребра лодки и чувствовала, как тяжело отвисают вниз щеки и плечи, как тянет на груди и спине платье, хотя была худа, легка и платье было свободно.
Алка шла за лодкой и возмущалась:
– Этому надо положить конец! Маряна, ты, как вожатая, обязана собрать отряд или даже настоять, чтоб собрали дружину, пригласить на сбор Дмитрия Алексеевича и Фиминых родителей и пристыдить их, получить с них слово, что больше такого не...
– Алла, иди займись чем-нибудь, - мягко прервала ее Маряна, - вон сколько воробьев на вашей черешне...
Алка застыла с открытым ртом.
– Да, да, о тебе же беспокоюсь: ведь с кладей чуть не свалилась в ерик в таком хорошем платье... Когда говоришь, надо смотреть под ноги. Сходи, девочка, сходи - попугай воробьев...
Алка прямо-таки растерялась.
– Хорошо, Маряна, - сказала она, - пойду...
Лодка пробиралась к каналу, выбирая наиболее глубокие ерики, чтоб не задеть винтом дно.
Иногда под мостами приходилось нагибаться, почти ложиться, чтоб проехать. На Дунайце отец положил весло и сильным толчком ноги завел мотор. Резко пахнуло бензином, стук двигателя ударил по ушам, и лодка понеслась по Дунайцу в сторону моря.