Травести
Шрифт:
Все погружено в темноту; луч прожектора на Л е н и н е. Существует широко известная фотография Ленина, обращающегося с речью к народу в мае 1920 года, – «лысый, с бородкой, в костюме-тройке», по описанию Карра; он стоит слегка наклонившись вперед, словно моряк в шторм, подбородок выпячен вперед, руки вцепились в край трибуны, которая ему по пояс, в правой руке зажата кепка… фотография знаменитая, и небезосновательно. Ленин, застывший в позе оратора, остается на сцене один.
Ленин (декламирует). Ну а если низшие сословия не будут подавать нам пример, то какая от них польза? У них, по-видимому, нет никакого чувства моральной ответственности. Проиграть одну
Входит старый Карр, на ходу сверяясь с потрепанной книгой.
Старый Карр (входя). Нет, нет, постойте! Извините, вы, наверное, заметили? «Ага! – подумали вы. – Он снова все перепутал, этот старый хрыч!» Правильно! – впрочем, с кем не бывает? Итак, начнем с самого начала: шестнадцатое апреля, Ленин в Санкт-Петербурге, ваш покорный слуга держит все под контролем. Мне удалось чертовски близко подобраться к нему, по пути завести роман с одной молодой особой. На самом деле мне ничего не стоило покончить с большевизмом в самом зародыше, но! – но меня разрывали противоречия! С одной стороны – будущее цивилизации. С другой стороны – мои чувства к Сесили. К тому же не забывайте: он тогда еще не был Лениным! То есть я хочу сказать, кем он тогда был? Да никем! И вот я стою на распутье, судьбы миллионов людей зависят от моего малейшего движения, другой бы на моем месте сошел с ума – да, кстати, прошу прощения за эпизод со сдобными лепешками. И вот в такой ситуации… В какой ситуации? Ах да! (Карр открывает книгу и ищет в ней соответствующее место.) Ленин о литературе и искусстве.
Карр остается на сцене с книгой, Ленин начинает свою речь с начала.
Ленин. Литература должна стать партийной… Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма… Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами – все это должно стать партийным, подотчетным… Мы хотим создать, и мы создадим свободную печать не в полицейском только смысле, но также в смысле свободы от капитала, свободы от карьеризма; мало того: также и в смысле свободы от буржуазно-анархического индивидуализма.
Входит Надя, держа в руках издание этой работы Ленина.
Надя. Ильич написал эту статью во время революции тысяча девятьсот пятого года.
Ленин (продолжает). Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов… Во-вторых, господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной. Партийная литература будет свободной литературой, потому что не корысть и карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды.
Свет на Ленине гаснет.
Карр. И дальше все в том же духе, но вот есть там одна фраза насчет полной, абсолютной чепухи – постойте… (Он листает книгу)
Надя. Ильич не так уж много писал об искусстве или литературе, но
Карр (сентиментально). Ах, La Dame aux Camelias…
Надя. Ильич восхищался Толстым, особенно ему нравилась «Война и мир». Но тем не менее в своей статье к восьмидесятилетию Толстого он написал…
Ленин (входит и становится рядом с Надей). …С одной стороны, гениальный художник; с другой стороны – помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, истасканный истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Толстой отразил скрытую ненависть и надежду на лучшее будущее, но, в то же время, наивные мечтания и политическую незрелость, которая была одной из главных причин поражения революции девятьсот пятого года.
Карр (найдя нужную страницу). Вот она!
Надя. Тем не менее он уважал Толстого за его приверженность к традиционным ценностям в искусстве. Новое искусство казалось ему чуждым и непонятным. Клара Цеткин вспоминает, как Ильич однажды взорвался по этому поводу.
Ленин и Карр. Полная, абсолютная чепуха!
Ленин. Мы – хорошие революционеры, но это вовсе не значит, что мы обязаны восхищаться современным искусством. Что касается меня, то можете считать меня варваром.
Ленин и Карр. Экспрессионизм, футуризм, кубизм… Я их не понимаю, и они не доставляют мне никакого удовольствия.
Карр. Именно это я и пытался объяснить. За исключением политических взглядов, Ленин был совершенно нормален.
Ленин. Пятнадцатое сентября тысяча девятьсот семнадцатого года, письмо Горькому: «Дорогой Алексей Максимович… Я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, Капри и после) Вашу фразу: «Мы, художники, невменяемые люди».
Карр и Ленин (одновременно). Вот именно!
Ленин. Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидят несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров, грозящих гибелью десяткам тысяч рабочих и крестьян. Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян! «Художники невменяемые люди».
Карр. Другими словами, все то же самое освобождение от труда, выхлопотанное маменькой!
Ленин. «Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на их хныканье. Ей-ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Ленин. P.S. Ибо Вы совсем не пишете!»
Надя. Однажды в девятнадцатом году нас позвали в Кремль на концерт, где артистка Гзовская декламировала Маяковского… Маяковский пользовался известностью еще до революции: намалевав на щеке синюю розу, он выкрикивал свои ломаные строчки, облаченный в желтую кофту. Ильич сидел в первом ряду, немного растерянный от неожиданности и недоумевающий.