Травля

Сербинова Марина

— Так и есть, — шепнула Кэрол. — Я рада, что ты это, наконец, понял и признал… Фома ты не верующий. Уверена, ты многим девушкам также нравился, но не хотел этого признавать, отталкивал всех, как и меня. Мне пришлось разбиться в лепешку, чтобы добиться тебя.

— Да уж, вспомнить стыдно, каким я был болваном!

— Еще каким! — Кэрол обхватила его за шею и ласково поцеловала в губы.

Он ушел, счастливый и довольный.

А Кэрол, когда закрылась дверь, осторожно повернулась на бок, превозмогая боль в порезанном животе, и тяжело вздохнула.

— Все будет хорошо, Тимми, — прошептала она. — Просто дай мне время. Я отвыкла от тебя… Все вернется. Мне просто нужно время.

«Кэрол… давай попробуем еще раз… сначала… попробуем все забыть… и я, и ты… Я люблю тебя, Кэрол!».

Она зажала уши, зажмурилась.

— Отстань! Уходи! Ты врешь… опять врешь! Я не

верю тебе! Не верю!

Но как она не зажимала уши, как не пыталась изгнать этот голос из головы, она все равно его слышала. Он все шептал и шептал ей о любви. И не желал исчезнуть, как бы она не прогоняла.

И тогда она опять расплакалась, забыв о своем обещании, которое дала Патрику.

— Отпусти меня, Джек… умоляю, отпусти, — простонала она. — Ну хватит меня мучить… неужели тебе недостаточно того, что ты со мной сделал? Сжалься! Позволь, я уйду… отпусти…

И далеко-далеко, за океаном, вдруг открыл в своей камере глаза Джек и уставился удивленным взглядом в койку над своей головой. Потом приподнялся и коснулся фотографии Кэрол, прикрепленной к стене.

— Не отпущу, — прошептал он. — Я найду тебя… найду! Позвони мне, Кэрол… я заберу тебя… не уходи с ним… Ведь мы же простили друг друга, решили все начать сначала.

Он так ждал, так надеялся, что она выйдет с ним на связь. Если не с ним, то хотя бы с Заком. Если не Кэрол, то Торес. Ее так и не нашли, значит, есть шанс, что она жива и все еще с ними. Хотя Джек на это мало надеялся. Наверняка, ее тело скоро найдут. Если, конечно, она не была с ними заодно.

Если бы только Кэрол позвонила и сообщила, где она. Он бы ее забрал, спрятал, а когда вышел бы отсюда, добился бы отмены приговора.

Но надеясь, ожидая, что она позовет его, он знал, что сам себя обманывает. Она не позвонит. Она не доверяет ему. Боится. Ведь он уже однажды сдал ее полиции. Он пообещал ее вытащить, она ему снова поверила, доверилась, а ее приговорили к казни. Джек понимал, что сам виноват в том, что она больше ему не верит. Она столько раз ему верила, снова и снова, каждый раз после того, как он ее обманывал. Он даже сам этому удивлялся. Она хотела ему верить. Но после всего уже не могла.

— Последний раз, Кэрол… еще раз, пожалуйста, я больше не подведу, обещаю… — молил он мысленно. — Я все исправлю. Только позвони. Я же знаю, ты меня любишь. Ты сама мне об этом написала в своем прощальном послании… Я заберу тебя, а его убью. И тебе не придется больше защищать меня от него.

Она не позвонит. Не допустит, чтобы они снова столкнулись. Она верит в то, что Тим его убьет. Теперь и Джек верил. И она снова уведет его как можно дальше от него, Джека, сделает все, чтобы обмануть судьбу. Усмирит его убийцу и будет держать этого двухметрового громилу в своих тонких женских руках, как уже сделала однажды. Но Джек знал, что рано или поздно этот наемник придет за его жизнью, он не забудет и не простит ему Даяну. И пули, выпущенные в спину. Он обманывает Кэрол, обещая не трогать его, Джека, а сам и не думает отказаться от мести. А она доверчивая, верит ему. Но сам Джек никогда наивностью и доверчивостью не страдал. Поэтому Джек не собирался сидеть и ждать, когда этот урод с обезображенной мордой придет и убьет его. Он сам найдет его и прикончит. Он хотел убить его не меньше, чем тот — его. Никого он еще так не ненавидел, как этого гоблина. Даже мать не вызывала в нем такой ярости, как этот наглый молокосос. Он мечтал с ним расправиться, наказать, отомстить…

Тоже еще, герой хренов выискался, пришел, спаситель, и вытащил ее из тюрьмы! А она, наверняка, теперь благодарна ему… считает его своим защитником, а его, Джека, предателем, монстром, который хотел ее погубить.

— Я же простил тебя… простил… — процедил он сквозь зубы, испепеляя фотографию взглядом. — И после этого ты опять будешь с ним? Опять?!

И вдруг резким движением сорвал фотографию и с яростью скомкал в кулаке, а потом отшвырнул в сторону, в темноту.

Выплакавшись, Кэрол не заметила, как задремала. Ей снился Джек. Снова. Он постоянно ей снился. И она не могла от этого избавиться. Она понимала, что он в ярости. Что не оставит их с Тимом в покое, будет искать, чтобы расквитаться, с обоими. Если она уйдет с Тимом, он наверняка ее не пожалеет на этот раз, если найдет. Хотя… когда он ее жалел? Никогда. А то, что не убил — так это не из-за того, что ему ее жалко было, нет. Ему жалко было Патрика и себя. Но не ее. Джордж Рэндэл жестко и безжалостно с ней поступил, но, по крайней мере, он не лицемерил и не обманывал, не скрывал своей ненависти

и расправился с ней открыто и решительно, ни на кого не оглядываясь. Он был с ней честен, всегда, даже когда стал врагом. Наверное, это было странным, но Кэрол не чувствовала к нему ненависти. Она понимала его и признавала перед ним свою вину. Патрик был для него всем, он любил его больше всего на свете, а она заставила поверить в его смерть, похоронить. Ей всегда даже представить было страшно, что чувствовали он и Джек. И она гнала от себя эти мысли, борясь с чувством вины, убеждая себя в том, что они сами ее вынудили, загнав в угол. Сами виноваты, что она пошла на такие крайние меры. Ведь они сами были жестоки и никогда ни в чем не знали меры, добиваясь своего. Она поступила так же. Ведь она тоже была Рэндэл. Но им это не понравилось, возмутило. Выходит, им можно, а ей — нет. Она должна была прощать Джеку все, весь его беспредел — что много лет спал с ее единственной подругой, что убил Куртни, пытался убить Рэя, мучил его и пытал, что убил так жестоко Даяну… О том, как он обращался и поступал с ней самой Кэрол уже и в расчет не брала, перечисляя все его грехи и поступки. И при всем при этом она даже не имела права от него уйти, словно она не человек, а собственность какая-то без прав и свободы распоряжаться собственной жизнью. Она осмелилась воспротивиться им, пошла против них, да еще и сделала их, обведя вокруг пальца, заставив так страдать… Конечно, этого они не могли ей простить. По крайней мере, Джордж не мог, потому и отправил ее на казнь. Так считала Кэрол. И, как не удивительно, ее это совсем не возмущало. Она сцепилась с ними и проиграла. Вернее, она так думала, что проиграла. А оказалось, что нет. Ускользнула, снова. Жаль, что Джордж без сознания, вот бы его это взбесило! Они настолько агрессивные, эти Рэндэлы, что даже друг с другом сцепились. Настоящие дикие звери. Иначе нельзя назвать. Что можно ждать от Джека, который свел в могилу собственную мать и стрелял в отца, который его вырастил? Он пугал Кэрол, она боялась его все больше. Она не видела в нем границ его жестокости и агрессии, и это было страшно. Такой человек способен на все.

И ей хотелось от него бежать без оглядки. Акула, самая настоящая, как прозвали его люди. Как же он ее потрепал своими знаменитыми акульими зубами, сколько терзал… И почти погубил, но она снова спаслась. Потому что у нее теперь был защитник посильнее и позубастее — ее сын.

Вот такие мысли одолевали Кэрол, когда она оставалась одна. Что еще ей оставалось, только думать. Как здесь, в больнице, так и в тюрьме.

И она увидела Мэтта. Он стоял и смотрел на нее своими красивыми печальными глазами.

— Прости меня… но, кажется, я еще немного поживу. Я приду к тебе, но позже. Сейчас я нужна здесь, своим детям. Я не могу их оставить.

Он улыбнулся и кивнул.

— Прошу тебя, Мэтт, давай я тебя вытащу, пожалуйста! Зачем ты там остаешься? Я могу тебя освободить, подарить новую жизнь… Ну постой! Не уходи!

Но он исчез, а Кэрол вскрикнула от неожиданности, увидев перед собой седую старуху, которая уставилась на нее слепыми глазами. Седые редкие волосы непослушными космами выбивались из скрученного кое-как пучка на затылке, согбенная спина заставляя ее согнуться почти вдвое, трясущиеся от болезни Паркинсона руки с костлявыми узловатыми пальцами сжимали ручки кресла-каталки, на котором она сидела. Старуха походила на начавшую высыхать мумию, выглядела очень старой и беспомощной. И только лицо ее, изборожденное глубокими многочисленными морщинами, излучало силу и твердость, так не сочетавшиеся с потерявшем силы, измученным старостью телом.

— Боже мой, Габриэла! Неужели ты… Почему ты здесь, ты умерла?

— Привет, проклятая. Нет, я еще жива. И умирать не собираюсь. У меня еще слишком много дел в этом мире, и я не могу его покидать.

— О, Габриэла, как я тебе рада! Как давно мы не общались.

— Давно, Кэрол. Я вижу, ты все-таки все еще жива, хотя уже не должна была. Это неправильно. Играть со смертью, как ты и твой сын — это неправильно.

— Я знаю, Габриэла. Но я не могу сейчас уйти, я должна помочь Патрику.

— Единственное, чем ты можешь помочь — убить его, как я раньше тебе говорила.

— Тогда ты должна помнить, что я тебе на это ответила — никогда и ни за что, — голос Кэрол наполнился холодом, радость ее исчезла. — Зачем ты пришла? Если затем, чтобы убедить меня убить сына и самой умереть — то это бесполезно, не трать время.

— Да уж, вы, проклятые сеете вокруг себя смерть, убиваете, но сами цепляетесь за жизнь и умирать не желаете! — ухмыльнулась старуха.

— Что с тобой, Габриэла? Почему ты такая злая? Ты же всегда мне помогала. Что изменилось?