Трепет крыльев
Шрифт:
И я решила с ними не общаться.
Потом было несколько звонков.
— Как дела?
— Все в порядке. А у тебя?
— У меня тоже.
— Может, встретимся?
— Отличная идея, как-нибудь созвонимся, ладно?
— Конечно.
— Ну, до встречи.
Хочу тебе похвастаться, вчера я наконец выполнила последние формальности: надо было внести некую сумму, чтобы стать членом кооператива, и я внесла. Через две недели будет собрание правления, и тогда меня примут в кооператив. Я заплатила еще и налог: представляешь, его насчитали с того самого дня, с двенадцатого
Знаю, все это надо было сделать гораздо, гораздо раньше.
Но я притворялась, что меня это не касается.
Когда-то, очень давно, я потерялась в пионерском лагере. Отстала от группы. Я, конечно, не стала никого звать, кричать в панике, нет-нет, ничего подобного. Все было таким же, как раньше, когда все остальные были рядом. Почти таким же. Только деревья стали толще и выше, а небо более далеким. И кусты можжевельника напоминали притаившихся людей.
На пересечении просек я свернула направо. Когда я не знаю, куда идти, всегда иду вправо. Конечно, таким образом можно ходить по кругу. Но лучше круг, чем ничего. Я все брела и брела, начался совсем другой лес. Тропинка поросла травой, я даже нашла на ней два красных подосиновика. Мне не было страшно. Я знала, где Большая Медведица и что мох растет на деревьях с северной стороны. Я знала, как добраться домой и многое другое знала, хотя никто об этом не догадывался.
Когда стемнело, я подумала, что найду место, где люди обладают лучшим зрением.
Не нашла.
Ребенок? Мне казалось, он хотел ребенка. Ведь он уговорил меня сменить работу, на прежней у меня был ненормированный рабочий день, иногда приходилось засиживаться допоздна (ты сможешь проводить больше времени дома, а когда родишь мне ребенка…).
Мне.
Такое чудесное местоимение. Тогда я не обратила на это внимания. Родишь мне.
Это местоимение — мягкое и теплое, означающее близость, заботу, нежность.
— Ты мне так дорога.
— Мне не жить без тебя.
— Смотри, не заболей у меня.
— Что-то ты у меня плохо выглядишь.
И резкое, недружелюбное, грозное:
— Смотри мне, не опоздай!
— Ты мне этого не сделаешь!
И наконец:
— Ты родишь мне ребенка.
Но он заботился о том, чтобы я не забеременела.
— У нас еще есть время, насладимся друг другом… Я позабочусь обо всем, — говорил он, гладя меня по спине, — тебе не надо ни о чем беспокоиться.
— Как только я попаду на эту передачу…
— Как только мы встанем не ноги…
— Как только наступит подходящий момент…
Поэтому я улыбалась, когда мама спрашивала меня, думали ли мы о ребенке.
Конечно, я думала о ребенке, и даже слишком часто. Я думала о нем все время. О крохотных ручках, ножках, глазках, о прелестном голоске, который повторяет:
— Мама, тики, тики…
Так лепетал ребенок Иоаси, протягивая ручонки к часам.
Я думала о привязанности, думала о заботе и ласке, о правильном воспитании, о любви, о нежности, о детских ручках, обвивающих мою шею, думала о теплом тельце, засыпающем у меня на руках, о влажном поцелуе, отпечатанном на щеке.
О да, я думала о ребенке.
Как же без ребенка?
— Тебе было хорошо? Ну, может, из этого что-то получится, — говорил он, отодвигаясь от меня после секса, а я молчала, уткнувшись головой в синюю цветастую подушку. — Почему ты молчишь? Хочешь спать? В чем дело? Чем ты вечно недовольна?
Как-то раз я осмелилась сказать:
— Не говори со мной так, давай будем разговаривать нормально.
Больше я никогда не совершу подобной ошибки.
— Нормально?! Что значит «нормально»? — Он приподнялся на локте и включил ночник. В его глазах была неприкрытая ненависть. — Давай, объясни мне. Значит, у тебя ненормальный муж? Я с удовольствием послушаю, давай.
— Я не это имела в виду… Ты неправильно понял… — Я вжималась головой в подушку, как будто бы она могла меня спасти. Она была такая мягкая, и мне хотелось быть всего лишь синей цветастой наволочкой и ничем другим.
— Ах, я тебя плохо понял?! Все ясно! Я вообще мало что понимаю, зато ты слишком умная! Разумеется, я идиот. Что ж, просвети меня…
— Я хотела только сказать, что люди…
— Ах, люди? Как мило услышать, что жена не считает тебя человеком. Это очень интересно, продолжай, говори.
И подушка начинала пылать, все вокруг пылало, жар становился все сильнее и нестерпимее.
— Если бы у тебя был ребенок, тебе бы не лезли в голову всякие глупости. — Он поворачивался ко мне спиной, и я с облегчением выдыхала в синие цветы — осторожно, тихо, чтобы не выдать себя, не разозлить его.
— Если бы у тебя был ребенок, ты, конечно же, была бы совсем другой, — сказал он с упреком, когда я в очередной раз покупала прокладки.
Он не ошибался. Я была бы другой.
Я была бы не одна.
Но я не могла устроить такое собственному ребенку.
И он откладывал вечером на тумбочку Фолкнера, а потом поворачивался ко мне, засовывал мне руку между ног и говорил:
— Ты опять не хочешь?
К сожалению, он лежал ко мне не спиной, нет, и у меня вставали дыбом волоски на коже, и я молила Бога, чтобы муж этого не заметил. Я очень не хотела злить его — тон у него был холоден, как лед. Я не знала, что сказать, бедра сами собой сжимались от этого ледяного тона, он замораживал меня и там, внутри, хотя принадлежал не чужому человеку, а моему мужу, которого я поклялась не покидать до самой смерти. И я хотела умереть. Чтобы сдержать слово.
Поэтому я притворялась, что сплю, и так, как будто ворочаясь во сне, пыталась отвернуться. Но он зажигал свет. Я щурила глаза, словно очнулась от крепкого сна, а он всматривался в меня нескончаемо долго и говорил:
— Я же вижу, что ты не спишь.
И его голос уже не был ледяным, в нем вибрировало предвестие силы, и я знала: через минуту он докажет мне, что я не сплю, что я хочу его, что мечтаю о том, чтобы он занимался со мной любовью, и я улыбалась непослушными губами, которые отказывались служить мне в такой важный момент.