Третье Тысячелетие
Шрифт:
И вот как-то в воскресенье Лучиано зашел ко мне необычайно веселым.
— С чем пожаловал? — спросил я. — Раз ты весел, стало быть, не к добру. Опять каверзу затеял?
— Ты прав, мудрый! Я затеял исцелить Петруса.
— С чего ты так подобрел?
— Нынче после литургии викарий возвестил всему приходу. Мол, так и так, благочестивый раб божий Петрус отвалит сто дублонов тому, кто с божьей помощью поставит его на ноги, сиречь избавит от тяжкого недуга. Теперь пораскинь умом: великая выйдет потеха, коли я вылечу старикашку и ему придется выплатить сто дублонов. Да он же от огорчения тут же отдаст
— Выбрось сию блажь из головы! — сказал я. — Петрус и на том свете не расстанется с золотишком, Зря время потратишь.
Но Лучиано меня не послушал. Ушел и — надо же умудриться! — на следующий день поставил Петруса на ноги, так что ошалевший исцеленный даже пошел к литургии.
Вечером Лучиано послал слугу за деньгами. Но многомудрый Петрус завел такие речи:
— Твой хозяин, — сказал Петрус, — слуга дьявола! Я обещал заплатить сто дублонов всякому, кто лишит меня хворобы с божьей помощью, а твой хозяин даже ни разу не упомянул святое имя господне! Сей нечестивец злокозненно наслал на меня болезнь, дабы ограбить почтенною© человека.
И приказал для острастки поколошматить слугу.
Услышав крики на улице, я послал Марту выяснить, что случилось. Через минуту она вернулась и все рассказала.
Избитый слуга вернулся к своему хозяину Лучиано, и что будет дальше, то не ведомо никому.
Я выскочил, словно ветер, и помчался к Лучиано. Было ясно — его спровоцировали, чтобы отомстить за содеянное добро.
Я встретил его уже на пороге. Он косо набросил на себя накидку, под ней выдавался эфес шпаги. В лице ни кровинки.
— Стой! — выдохнул я. — Заклинаю тебя, остановись!
Вместо ответа он выхватил шпагу и заревел:
— Убирайся! Убирайся, дьявол! Пришло время каждому получить свое!
— Нет, еще не пришло! — оборвал я. — А ты просто глупец! На кого оставишь Маргариту?
Это его отрезвило. Он все еще упирался острием в мою грудь, но рука у него задрожала.
Я ударил ногой по эфесу, и шпага зазвенела на камнях.
— Поворачивай обратно! — скомандовал я. — Нешто не видишь: они только и ждут, когда ты сам попадешься к ним в руки! Назад! — Тут я перешел на шепот: — Поверь, не пройдет и недели, как за тебя отомстят! Слышишь, отомстят. Разве я тебя хоть раз обманул?
…И отмщенье пришло. Ровно через неделю Петрус снова слег, на сей раз без надежд на поправку. И все обвинили его, а не Лучиано.
Вот так — плохо ли, хорошо — коротали мы дни.
Теперь, когда я размышляю над последовавшими событиями, никак не могу понять, где допустил ошибку. Казалось, я все рассчитал наперед, а вышло хуже некуда. Может, в том и проклятье всех Мефистофелей: даже когда им хочется совершить добро, творят зло.
Прежде всего сыграли роковую роль разноречивые толки вокруг искусства Лучиано-врачевателя. Я научил его всему, что знал, он на лету схватывал основы Гиппократова ремесла. Но могущество над болезнями сделало его настолько дерзким и самоуверенным, что он настроил против себя всех и вся. Даже те, кого он облагодетельствовал, становились зачастую его недоброжелателями.
— Все это ты придумал, мудрый! — говорил Лучиано. — Превыше всего ненавидеть тех, кто нам оказывает помощь!
Да, они падали Лучиано в ноги, когда была нужда, а потом отвечали ему
Но нет, дела наши шли совсем худо, интуиция меня никогда не обманывала. В Тюрингии батраки начали жечь не только поместья в окрестностях замков, но и сами замки. Против непокорных послали наемников, никто из солдат не вернулся. А в Вертхайме народ стал замкнутым, с нами не разговаривали, а порою забывали даже приветствовать. Я пытался вразумить Лучиано, но он только отмахивался.
— Ты можешь все, мудрый! — приговаривал он. — Ты дал мне Маргариту, будь добр, позаботься о нашей греховной страсти!
И я добросовестно играл роль ангела-хранителя их любви. До той роковой минуты, покуда не вернулся брат Маргариты, Я ожидал его возвращения, смутно предчувствуя, что с его появлением придет конец и счастью Лучиано. Но я не подозревал, сколь печально все завершится.
Валентин возвратился в один из осенних вечеров. Днем было пасмурно, но к вечеру подул ветер, разогнал облака, и небо стало красным и прозрачным, как стекло. Мы шли с Лучиано по улице, и я был как никогда спокоен. Он спустя некоторое время собирался увидеться с Маргаритой, а я заглянуть в таверну Рогевена. Осень уже успела зажечь листья дерев, город был напоен горьковатым запахом хризантем, от которого щемило сердце. Ничто не может сравниться с подобными вечерами. Даже весна. Суматошный майский хаос, когда каждая веточка, каждая былинка опережают друг друга в цветении, не настолько волнует меня, как осень. У осени привкус молодого вина, забвения, отмирания — она намного прекрасней.
Мы двигались по одной из безлюдных улиц в сторону собора, когда от угла отделился силуэт мужчины и перегородил нам дорогу. Он был высок, крепок, русоволос, в грубой солдатской одежде, в ботфортах, заляпанных грязью, — в общем, заправский вояка. Скрестив руки на груди, он разглядывал нас с оттенком презрения.
— Вовремя пожаловали! — пролаял он наконец. — А то я изрядно по вас соскучился, крысы вы эдакие!
Лучиано насупился, с шумом втягивая воздух. Да и я, признаться, изрядно разозлился. Такой благодатный вечер — и на тебе, этот наглец. С такими надо держать ухо востро.
— Отойди, сам переговорю с ним! — сквозь зубы негромко сказал я Лучиано.
Слова мои, как видно, были отнесены за счет боязни, ибо незнакомец тут же выпалил:
— Подлейший трус! А ну-ка пойди сюда, мне надобно получше разглядеть тебя, прежде чем вытряхнуть мерзкую твою душонку!
— Ты… ты кто таков? — спросил взбешенный Лучиано и сунул руку под накидку.
Тот хрипло засмеялся.
— Неужто сестрица моя, развратница, ничего тебе не поведала?
Теперь все стало на свои места. То был Валентин. Кошмарной легенде, видимо, надлежит обратиться в явь. Лучиано должен убить его, чтобы последующие поколения могли пятнать кровью любовь Маргариты, чтобы превратить моего друга в героя и несчастную жертву дьявола!