Третий дневник сновидений
Шрифт:
И всё-таки пахло весной. Грейсон, Генри и я сидели на солнце за нашим любимым столиком, в углу возле дверей, и я уже поняла, что тест по истории на завтра отменяется - словом, об этом можно было бы вообще не думать, если бы не тяжесть в желудке из-за этой истории с Расмусом.
— В пудинге из тапиоки тоже есть своя прелесть.
Генри, который предусмотрительно не стал пробовать десерт, улыбнулся мне, и я, на несколько секунд забыв про свои проблемы, улыбнулась ему в ответ.
Всё ещё могло получиться. Как это любила приговари- вать Лотти? «Нет никаких проблем, есть задачи».
Вот уж кого я действительно не ожидала увидеть! И не только потому, что в это время уже полагалось спать, но и потому, что характер наших отношений до сих пор оставался неопределённым и мы ничего не сделали, чтобы можно было говорить не о «несчастном разрыве», а о «счастливом примирении». Все последние недели мы, правда, без лишних объяснений стали опять держаться за руки, а раз- другой даже поцеловались, так что со стороны могло показаться, будто всё опять идёт, как прежде или, во всяком случае, на пути к этому. Но было не так. События последнего месяца и то, что Грейсон рассказал мне о любовных историях Генри до меня, оставили свой след в виде стойкого комплекса неполноценности, сознания своей сексуальной неопытности (или, как выражалась моя мать, отсталости).
Хотя я не чувствовала себя вполне счастливой оттого, что мы опять сблизились, я бы, наверно, постаралась разобраться в этом неясном чувстве между влюблённостью и счастьем, и, если бы мне это удалось, с Расмусом не произошло бы того, что случилось.
Но тут я сама оказалась к чему-то не готова.
Когда Генри просунул голову в дверь, я как раз собиралась вставить в рот особые прокладки. Зубной врач, он же Чарльз Спенсер, обнаружил, что я во сне скриплю зубами (и я в это сразу поверила), а эти прокладки не давали повредить ночью зубную эмаль. Каково было их действие, судить не могу, больше всего они усиливали слюноотделение, за что я называла их «мои глупые слюнявчики».
При появлении Генри я сразу незаметно спрятала эти вещицы между матрацем и каркасом кровати. Было довольно некстати, что верхняя часть моей пижамы не соответствовала нижней и я выглядела не лучшим образом, но Генри сказал, что клетчатая фланель ему кажется чертовски сексуальной. Привело это к тому, что я его поцеловала, так сказать, в благодарность за комплимент, а за этим поцелуем последовал второй, более длительный, и наконец (я между тем почти утратила чувство пространства и времени) мы улеглись на моей кровати и бормотали друг другу слова, которые звучали как строки из дешёвых песенок, но мне в тот момент они не казались дешёвыми.
Характер наших отношений явно переходил к стадии «счастливой влюблённости», и я уже готова была поверить словам Генри, что фланель в клеточку делает меня безумно сексуальной. Но он на этом остановился, стал убирать пряди волос с моего лба и говорить, чтобы я ничего не боялась.
—Не боялась чего?
– спросила я и слегка отстранилась от его поцелуев.
Хватило нескольких секунд, чтобы понять: всё это происходило в реальной жизни, а не, как обычно, во сне, где нам никто не мог помешать, и потому ощущалось сильней, чем обычно.
Генри приподнялся на локтях.
—Ты сама знаешь. Не боялась, что всё слишком быстро. Что я от тебя чего-то требую. То есть принуждаю к тому, к чему ты ещё не готова. У нас ведь полно времени для твоего первого раза.
Вот тут всё и произошло. Сегодня в ярком весеннем свете школьной столовой я не могла ничего объяснить, хотя... объяснить-то я уже могла, но, к сожалению, от этого не становилось легче. Причиной в любом случае были слова, которые употребил Генри. Этот проклятый первый раз!
Те самые слова, которые пробуждают комплекс неполноценности, а с ним и нечто близкое - уязвлённую гордость. То и другое заставляло думать, что Генри тяготит моя неопытность, во всяком случае, его взгляд казался порой соболезнующим.
Ну что ж...
—Ты думаешь, я ещё не спала ни с одним... парнем?
– Я поднялась и натянула на себя одеяло.
– Так, так, понимаю.
– Я слегка засмеялась.
– Ты, играя со своим демоном, всерьёз принимаешь эту чушь о девственности, так, что ли?
– Ну... да.
– Генри тоже поднялся.
– Но я тебе сказала только, что могу это делать с вами.
Уязвлённая гордость заставляла меня говорить слова, которые меня саму удивляли не меньше, чем Генри. Разбухший комплекс неполноценности при этом восторженно аплодировал.
Замешательство на лице Генри и то, как он вскинул при этом брови, мне очень понравились, от сочувствия и следа не осталось.
– Мы никогда про это по-настоящему не говорили, - продолжала я лепетать, почти забыв, что надо мной сейчас синее небо, - так убедительно звучал мой голос.
– Конечно, у меня было не так много приятелей, как у тебя девушек, но были, были эти... парни... с которыми я была. В Претории.
Генри ничего не сказал, только выжидательно смотрел на меня, поэтому я продолжала:
– Это не была большая любовь или что-то такое, мы жили с ним всего три месяца, но секс с ним был...
В этот момент уязвлённая гордость (мерзкая штучка!) резко отступила, я снова осталась наедине с собой. И тотчас страстно себя возненавидела. Зачем я так сделала? Можно было завести искренний разговор, а я всё только испортила. Прежде всего, я дико раскраснелась, потому что не могла закончить начатую фразу.
– Секс с ним был... Ты слышишь?
Только тут я обнаружила, как напряжённо всё это время Генри смотрел мне в глаза.
– Был что надо, - из последних сил пробормотала я.
– «Что на-а-до», - повторил Генри нараспев.
– А как... как его звали... этого малого?
Ну да, ещё надо сказать, как его звали... Подскажи, дурацкая уязвлённая гордость! Надо было всё раньше обдумать! Чем дольше задерживаешься с ответом, тем проще тебя поймать на лжи, это знает каждый ребёнок.
– Расмус, - поспешила сказать я.