Третий ключ
Шрифт:
Та девчушка так громко кричала... Остальные могли услышать, остальные были слишком близко, а он не имел права рисковать. Она стала красивой после смерти, похожей на маленькую русалку, а он дал себе зарок, что никогда больше ни за что не причинит никому боль.
Во всем была виновата Наденька! Обаятельная, чудесная Наденька, она не желала уезжать, она продолжала раскопки и не оставила Василию Степановичу выбора. Дашу он перехватил по дороге в Антоновку, набросил на голову мешок, сжал сильно-сильно, пока гибкое девичье тело не обмякло. Она была плохой, эта девочка, капризной, ленивой и глупой. Из нее все равно не получилось бы ничего путного, так зачем
Глухой ночью, укладывая мертвое девичье тело к ногам Спящей дамы, Василий Степанович действовал уже продуманно и осторожно. Дичайшие рассказы Григория Пугачева об оживающей статуе и не менее дичайшие исторические факты подсказали ему идеальный план. Девочку окунуть в пруд, платье Дамы облить водой, ноги припорошить песком. Это непременно должно подействовать.
Не подействовало. Наденька, женщина, которую Василий Степанович почти полюбил, опять все испортила. Он плакал, когда топил ее в пруду, искренне горевал о своем так и не случившемся мужском счастье, но по-другому никак. Он уже шел к дому, когда увидел Григория. Тот стоял за липой, грозил пальцем. Неужто видел? Неужели придется снова брать грех на душу? Догнать стервеца не вышло. Ну и не беда, кто поверит россказням сумасшедшего, который к тому же наипервейший кандидат в душегубы! Душегуб – слово-то какое мерзкое. Нет, он не душегуб, он не убивает без надобности.
Подтверждение своей нормальности Василий Степанович находил в страшных душевных терзаниях, а еще в бессоннице. Ночь стала для него хуже самого страшного ката, ночью к нему приходила Наденька, присаживалась на порог, смотрела с укором. Потому он и старался уйти в парк еще по свету, в парке ему было спокойнее.
А статуя снова исчезла. Как ни пытал Василий Степанович председателя, тот не признался, сказал лишь, что отвез «бесовскую железку» в переплавку. Вот и вернулся он к тому, с чего начал, к записке-шараде да невыносимому естествоиспытательскому зуду.
Аглаю Василий Степанович заприметил в одно из своих ночных бдений. Сначала грешным делом подумал, что она не человек, а призрак, и, только вглядевшись, понял, кто это плывет в тумане прямиком к пруду. Аглая ему нравилась. Славная девочка, умненькая, рассудительная. Что ж такая делает в парке посреди ночи?
Когда Аглая камнем ушла на дно, Василий Степанович на секунду растерялся, а потом кинулся было спасать. Ведь не душегуб же он, ей-богу! Может, и спас бы, да только на шее холодной змеей захлестнулась удавка, и стылые звезды сначала сделались нестерпимо яркими, а потом закружились в сумасшедшем хороводе. Стамеску, любимый свой столярный инструмент, Василий Степанович нащупал, уже едва не теряя сознание, извернулся, в удар вложил все свои силы. И попал. Григорий окровавленными руками сжимал рукоять стамески, пытался вырвать ее из груди. Бедный мальчик, еще одна жертва злого рока...
Вышло все как нельзя лучше. Подоспевший Михаил спас Аглаю, а Василий Степанович заполучил сразу двух свидетелей своей невиновности. След от кнута на его шее не сходил очень долго – еще одно доказательство жертвенности и непричастности.
С Григорием, правда, вышло не по-человечески: тело его пришлось утопить в пруду. В ту ночь Василий Степанович допустил одну-единственную, но едва не ставшую роковой ошибку: не уничтожил стамеску, отмыл от крови, вернул к остальным инструментам. И вот спустя пятнадцать лет Петр чуть не докопался до правды. Видать, выяснил, что Григорий не утонул, а был чем-то заколот, видно, на костях остались следы. И ведь нашел стамеску, глупый мальчишка! Пришлось его ударить, да
А виноват во всем Михаил! Сначала этот ремонт – будь он неладен! Ну да бог с ним, с домом! Дом Василий Степанович изучил от чердака до подвала. Другое плохо – удумал строить подземный переход, а это уже раскопки. Дуракам везет...
Как же он не хотел браться за старое, думал, что отмыл руки от невинной крови, да видать, не судьба. Девушек выбирал самых негодящих, самых бестолковых, чтобы не так было жалко. А еще про призрак сумасшедшей графини намекнул, думал, испугаются. Они и испугались сначала, а потом копать стали пуще прежнего. Глупые, думали, что это Дама себе жертву выбирает, а она не выбирала, она предупреждала!
С Дамой вообще странно. Вроде бы железка железкой, а стоит только приблизиться, как чувствуешь – не мертвая она, смотрит из-под тяжелых век укоряюще, следит. Может, и не врет легенда? Может, она и в самом деле не совсем мертвая?
Василий Степанович размышлял над этим очень долго, и чем больше размышлял, тем горше становилось на душе. Если ей, по сути своей, несчастной сумасшедшей, за грехи ее нет покоя даже после смерти, то каково же будет ему, обагрившему руки совершенно осознанно? И даже когда в тумане загадок и неясностей вдруг забрезжили ответы, Василию Степановичу не стало легче, сердце давало о себе знать все чаще и чаще, и призрак Наденьки снова каждую ночь поджидал его на пороге.
Одно Василий Степанович твердо для себя решил: когда клад отыщется, он не станет губить этих славных ребят, пусть все забирают себе, ему уже ничего не нужно, только бы одним глазком взглянуть, из-за чего он из хорошего человека превратился в зверя.
А нет, оказывается, никакого клада! И души невинные загублены зазря, ради излияний такого же несчастного, как он сам, старика...
Сердце вдруг будто взорвалось от боли, и перед глазами поплыл кровавый туман. Пришел, видать, и его черед предстать перед судом Всевышнего. Он готов, только сначала нужно все рассказать, чтобы эти ребята знали. Не простят, такое нельзя простить. Пусть хоть пожалеют дурака старого...
Он рассказывал, торопливо, путаясь в прошлом и настоящем, превозмогая с каждой секундой усиливающуюся боль. Он даже успел попросить прощения. А потом на его протянутую, точно за милостыней, ладонь опустился мотылек, и в черной пучине раскаяния вдруг забрезжил тоненький лучик надежды на прощение...
Нынче ночью ко мне приходила Ульяна. Думал, сгинула старая карга, надеялся, что никогда ее более не увижу, а как увидел, так обрадовался, точно родной. Видать, с ума схожу...
– Ну, здравствуй, барин. – Голос у Ульяны сиплый, точно воронье карканье. Да и сама она похожа на старую ворону – скособоченная, в рваном черном тряпье. Угнездилась в моем любимом кресле, лапы скрюченные на стол положила, косится блестящим глазом. – Тяжело тебе, барин, без Оленьки-то?
– Зачем пришла? – Силюсь подняться с кровати, да не могу, тело будто чугуном налилось.
– Что, барин, страшно небось недвижимым остаться? – Ульяна трясется от смеха.