Третий Рим
Шрифт:
К Морозовым, сидящим тут же, в стороне, печальным и молчаливым, к ним ринулся юный князь.
– Вас чтут бояре, чтит народ… Ради Спасителя, молю: застойте за Федю…
Встали Морозовы, пошли на выручку…
В сенях дворцовых видят: сгрудились все. Угрозы звучат… Ножи в руках…
Стал просить Макарий:
– Чада мои, Бога вспомните!.. Не проливайте крови под сенью царевой… Молод, глуп парень… Сослать – и то кара будет ему!
И Морозовы голос подали:
– Опомнитесь, бояре… До народа еще долетит о нас худая молва. Что хорошего? И царь не всегда в молодых годах пребудет.
Потешившие свою душу над обоими Воронцовыми бояре успели остыть на воздухе.
– Ну, ин ладно! – отозвался запевала, Шуйский Андрей. – Взашей их с крыльца… Эй, стража, подбери-ка казначеев княжевых, господарских!..
И когда кубарем слетели со ступеней сброшенные вниз оба Воронцова, их подхватили стражники Шуйского и повели в тюрьму.
Иван видел это в окно. Не успел вернуться в Столовую палату митрополит, как отрок кинулся к нему:
– Спасибо, отче… Видел я: вызволил ты несчастных. Век тебя не забуду… Еще прошу: поди, от меня Шуйских моли: недалеко бы их… В Коломну бы их, чего лучше?.. Пусть там пока что проживают Воронцовы, если уж из Москвы их выбить задумали… Вон шумят бояре на крыльце… Толкуют, видно: как дальше им быть?.. Скорей иди, отче!
Опять вернулся Макарий на крыльцо.
– С чем опять? – окрикнул его Фомка Головин, особенно не любивший Воронцовых и недовольный, что не дали ему прикончить недругов.
Макарий передал просьбу царя.
– В Коломну? Ишь ты!.. А то еще в Тверь, благо Москве она дверь! – с издевкой подхватил Фомка. – Поди скажи царьку своему: без Федьки девчонок немало на Москве… Ступай, ступай…
Яростно надвигаясь на Макария, чтобы заставить его уйти, Фома тяжелым, подкованным сапогом наступил на край его мантии, и затрещала, разрываясь, крепкая ткань.
Макарий не сдвинулся.
Так же мягко, плавно и внушительно, как всегда, он произнес:
– Да сбудется реченное Пророком: разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросали жребий.
Услыхав такой упрек, сравнение их с мучителями Христа, бояре сдержаться захотели.
– Иди, отче, с миром к царю и скажи: в Коломну – больно близко для изменников и воров ведомых… На Кострому мы их сошлем… – сказал Андрей Шуйский.
Молча выслушал ответ бояр Иван, без звука, низко поклонился святителю и прочь пошел в свою горницу.
Не плакал уж он, не приходил в ярость, как в другие разы… Шел медленно, словно и не видал ничего вокруг… Вот уж у себя в покое он…
Сидящий здесь десятилетний Юрий, которого всегда любил и ласкал государь-брат старшой, тот, несмотря на всю тупость свою, когда увидал страшное, перекошенное злобой, лицо Ивана, не осмелился даже подойти к нему. Притихла и Евдокия Шуйская, двоюродная сестра Ивана, тут же, как мышка, прикорнувшая под надзором няньки, боярыни неважной…
И хотела, да боялась малютка подойти спросить: что с братцем, всегда таким веселым и ласковым с ними, с «малышами», как звал Иван ее и Юру, гордясь своим старшинством.
Молча дошел Иван до окна, в глубокой нише которого два выступа по бокам сделаны, словно скамейки две, и ковриками перекрыты…
Не сел он, а так, стоя, глядел на площадь в раскрытое окно.
Вдруг что-то живое, мягкое завозилось у ног его.
Взглянул он: это любимый
Вдруг с каким-то яростным, глухим, горловым взвизгом, скорей похожим на вой зверя, чем на крик человеческий, поднял ногу Иван и с быстротою молнии ударил медной подковкой по голове бедного зверька… Тот и не мяукнул… Раздробился, почти сплюснулся череп… А Иван продолжал топтать ногами трепетавшее мягкое тельце зверька и глухо, хрипло шептал при этом:
– Андрею – так… Фомке – так… И Алешке… И Шкурлятеву… И Кубенским… Так… так… так…
И вдруг, нагнувшись, схватил истоптанное животное и с каким-то необычным, заливчатым хохотом швырнул из окна туда, вниз, в шумную народную толпу, снующую перед дворцом…
Нянька в испуге выбежала… Дала знать митрополиту и большим боярам, что с государем неладное творится что-то… Евдокия сначала окаменела от страха и жалости за своего котенка, но вдруг опомнилась… Кинулась сперва к братцу… Потом к дверям… Словно побежать хотела туда, на площадь, где окровавленное, измятое лежало тельце ее любимицы… Но тут ее переняла возвращавшаяся нянька…
А Иван, заливаясь все тем же больным, истерическим хохотом, повалился на выступ у окна. По телу, по лицу у него стали пробегать частые судороги, предвестники обычного припадка падучей…
Часть II
СВЕТЛАЯ ПОРА
Глава I
ГОД 7051-й (1543), 29 ДЕКАБРЯ
Большое «гостеванье», пир честной идет в новом доме дьяка посольского, богатого новгородского вотчинника Федора Григорьевича Адашева.
Совсем недавно приехал Адашев со всей семьей на Москву, а повезло ему. И службу хорошую доброхоты доставили, и двор такой, хоромы новые вывел он – каких в Новгороде не имел.
Положим, не зря снялся дворянин со старого пепелища, поехал нового счастья в новом краю искать.
Кроме торговых и родственных связей, какими зачастую новгородцы обзаводились среди москвичей, своих менее богатых, но более могущественных соседей, у старика Адашева нашлись два особливых помощника. Два добрых приятеля живут в Москве белокаменной, которая теперь не одной силой и значением государственным, но и красотой своих новых строений стала затмевать древний град Святой Софии, стремясь стать третьим Римом, опорой христианства на северо-востоке Европы.
Один из этих двух – Макарий, бывший архиепископ Новгородский, теперь митрополит Московский и всея Руси.
Другой – коренной новгородец, земляк и старинный благожелатель Адашевых – Сильвестр, отец протопоп Благовещенского собора кремлевского, переведенный сюда еще Иоасафом, но живущий дружно и с Макарием.
Года полтора-два всего, как иерарх верховный Макарий переехал в Москву. И тогда же, в числе нескольких других сторонников своих, уговорил он Адашева переселиться за собой.
– Все же свои люди там будем, не совсем одни заживем в чужой стороне! – полушутя-полусерьезно объявил умный пастырь Макарий, когда узнал о своем назначении на митрополичий престол.