Третий Рим
Шрифт:
Настоящую власть в государстве присвоили себе Глинские, Бельские и Сабуровы со Мстиславским во главе, как с одним из старейших. Но уж если Ивану забрело что в голову, волей-неволей приходилось исполнять. А приходило ему на ум многое по-детски незрелое и жестокое вдобавок. Никто не дивился, что на другой же день после смерти Андрея Шуйского Иван послал гонцов в Кострому: вернуть Федю Воронцова, наперсника своего, с отцом его.
– Чтоб ни спал, ни ел гонец, пока их не увидит. Пусть двадцать, тридцать коней загонит… Но чтоб через десять ден
И такое, почти неосуществимое, приказание было выполнено. Но вот решил Иван выместить старые обиды, свои и Федины, какие раньше выносить им довелось от сверстников и товарищей по играм, от «ребят голоусых», от рынд и других, что наверху, в царских хоромах живут.
Княжич Мишенька Трубецкой да княжич Дорогобужский Иван, первый – из литовских, второй – из северских владетельных князей, в споре детском, давно как-то, своею знатностью похвалялись, в ловкости и удаче превзошли Ивана. Не забыл этого злопамятный мальчик. Теперь велел их в тюрьму отвести. А туда прислал верных людей, доезжачих своих, и погибли оба. Одного задушили подушками. Другого – прирезали.
Немного дней спустя товарищ обоих загубленных, красавец-юноша, Федор Иванович Овчина с «верховыми» ребятами толковал.
Высокий не по летам, сильный малый, был он сын родной того самого Ивана, который правил в годы правления княгини Елены и считался ее возлюбленным.
– Как похожи вы с осударем! – сказал кто-то Федору Овчине. – Совсем братья родные. Одна стать и постать. Рядом поставить – не разберешь: хто ты, хто царь Иван… Только что постарше ты малость…
Нахмурился Федя.
– Молчи лучше!.. Любил я его, правда, как брата. И отец мне говаривал: люби государя… А теперь не видел бы его! За что он Мишку и княжича Ивана загубил?.. Палач, не брат он мне!..
Вечером того же дня схвачен был юный Овчина, и не успел никто о нем похлопотать, потому что наутро уже мертвым лежал несчастный. А государь молодой и во дворце не остался.
С гиком и свистом, окруженный ватагой приспешников, целой ордой шалопаев из боярских детей и простых молодчиков, помчался Иван за пять верст от Москвы, в сельцо Островское, где стоял загородный дворец, построенный покойным Василием.
И в бесшабашном веселье четырнадцатилетний царь, успевший уж до срока изведать почти все дурное и запретное в жизни, пылкий и рослый не по годам, в разгуле и шуме старался подавить неведомо почему и откуда выплывающую в душе тоску…
Гудели струны, скоморохи и шуты плясали, визжали… Бабы и девки, согнанные сюда, пьяные, нагие, угождали красавчику-государю, как и чем могли… И сквозь весь нестройный шум, сквозь чад разврата и опьянения как будто слышал отрок чей-то жалобный, знакомый голос, молящий о пощаде, различал чей-то стон.
– Ну, что там?! – вдруг словно окрикнул в душе сам себя Иван. – А они жалели тебя?!
И, расправив нахмуренные, тонкие брови, он беззаветно предался разгульному веселью, кипевшему вокруг…
Бояре все это знали, видели.
Пытались
В минуту, когда пришлось сделать усилие и свергнуть нестерпимого для них Андрея Шуйского, помирились, обещая забыть взаимные обиды, даже такие враги, как Челяднины и Кубенские, давние «советники» Шуйских, как Воронцовы и Головины-Ховрины, из рода тех Головиных, которые содействовали ссылке отца и сына Воронцовых… Но момент прошел, Шуйский мертв, и бояре не подумали, как бы прежде всего ослабить царскую власть, пользуясь малолетством царя Ивана. Нет! Опять поднялась старая вражда, перекоры, доносы да местничество. Полугода не прошло – и последствия розни сказались. Раньше других стали осматриваться Глинские, особенно выигравшие от переворота.
Недаром юный государь первые дни своей власти ознаменовал кровавой местью. Он был только вглядчивым и понятливым учеником у старших. Два брата Кубенских – князья Иван и Михаил – сразу попали под обух. Зимой, в мороз, схвачены были с постелей оба и со всеми чадами и домочадцами увезены в ссылку. Объявлена им была опала царская за многие дела воровские и непотребные. В том числе говорилось о сношениях с родичами и сторонниками Андрея Шуйского, с князем Петром Ивановичем Шуйским и другими. Кубенские сами толковали другое.
– Воронцовы злобу свою тешут – вымещают на нас! Ну, да недолго. Им дружки ихние тоже шею свернут. Литовцы эти, налеты московские, Глинские да Бельские!.. А там и на энтих мор придет! Наши не выдадут, не потерпят чужаков у трона!
Кубенские не ошиблись, хотя не знали главной пружины, той руки, которая незримо двигала шашками на клетках московского дворцового поля.
Рука эта скоро обозначится.
Когда весть о ссылке и опале Кубенских разнеслась, Палецкие, Петр Шуйский и князь Горбатый, прихватив Курбского и Мстиславского, кинулись прямо к митрополиту Макарию. Тот как раз хворал: ноги схватило… От бдений долгих, от простуды давней. А все же в келье сидел и работал старец.
– Что же могу я, чада мои? – ответил он на просьбы. – Дело это мирское. Как царь да его ближние бояре решают – так тому и быть.
Но ходатаи не отставали.
Подумал, повздыхал Макарий.
– Ну, ин ладно! – говорит. – Попытаюсь… Правда, такая уж наша доля пастырская: овец, и правых, и заблудших, порой боронить… Идите, чада мои, с миром! Попытаюсь… Бельских да Глинских, конешно, нечего просить. Это Воронцовых рука. А те не смилуются. Немецкая кровь, памятливая!.. Самого царя-отрока попрошу. Авось уважит старику. Не часто я докучаю ему!..