Третий Рим
Шрифт:
Раскрылась дверь, и появился в покое Сильвестр, протопоп, духовник царицы…
Обрадовался даже царь.
«Вот, Бог живую душу послал, да еще такую хорошую!..»
– Входи, входи, отче! Милости прошу!.. Рад я тебе. Только што так поздно? Не приключилось ли сызнова чего? На Москве? Или ты от отца митрополита нашего?
– От себя я, государь. А поздно, потому дело такое, великое! Не всем очам видеть достойно.
Снова мороз побежал по спине у Ивана.
Странный вид у Сильвестра. Сурово и скорбно лицо его. Видно, что тяжело налегает рука на пастырский посох. Одежда вся мокрая. Сейчас пришел со двора. Правда, значит: дело великое,
– Рад тебе все едино. Зачем пожаловал? Сказывай, отче! Все сделать готов.
– Бог меня посылает к тебе, сыне! Чадо мое духовное! – значительно, смело говорит поп. Никогда он с ним так не говорил, хоть и много раз приходилось им сталкиваться и в храмах Божиих, и у царицы. Совсем пророком выглядит библейским этот величавый, седовласый, могучий старик.
– Говори, отче!.. – повторяет смиренно Иван.
– Не я – Господь Бог глаголить устами моими возжелал и даст тебе в том дивные знаменья.
– Знаменья?.. – лепечет подавленный царь.
– Да, сыне, знаменья!.. «Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения!» – сказано бо есть. «И тебе, лукавец и прелюбодей, дастся знамение по воле Господней»
Царь онемел.
Впервые до слуха его коснулось такое слово. Но тут же он смиренно поник головой и повторил только:
– Лукавец и прелюбодей! И горше того, отче! Каюсь со смирением, по чистой совести, и пусть по той правде простит меня Господь!..
– Погоди! Слушай сперва! Потом и твоя речь придет… Слушай, что было со мною… Не нынче… Еще шесть дён назад.
– Говори… говори, отче… – весь трепеща, прижимаясь, как ребенок, к рясе священника, произнес Иван, предчувствуя, что услышит нечто необычайное.
– Спал я в покое своем… Вдруг голос воззвал меня. Прокинулся, гляжу – нет никого… Лампада сияет… И лик Спаса – кроткий и благостный – один глядит на меня. И вижу, словно слезы блестят на очах у кроткого. Глянул еще раз – нет ничего. Ну, думаю: почудилось! Да на окно перевел глаза. Чуть не крикнул! Весь Кремль, вижу, в огне пылает… И собор мой тоже…
– Господи, Господи… – зашептали бледные губы Ивана, а рука невольно сотворила крестное знаменье.
– Дальше слушай… Кликнуть кого хочу… Протопопицу-мать разбудить – голосу нет. Подбегаю к окну – все исчезло разом. Тихо. Светает на воле. Спокоен Кремль, цел собор стоит. Думаю: попритчилось. Молился мало перед сном. Сотворил молитву, лег. Снова глас зовет… Снова в огне все вижу кругом. До трех раз так было…
– Што ж не пришел, не сказал тогда мне, отче? – зашептал Иван.
– Гордыня! Неверие обуяло… Думаю, что я за святой, чтобы знаменья мне Бог подавал… Забыл, что и в безднах адовых светит величие Божие!.. Дальше слушай… Спохватился я, вспомнил виденье мое вещее, когда беда огненная над Москвой стряслась. Да поздно, так себе думаю… И снова нынче в ночи посетил меня… к тебе послал Господь… Слушай, – вдруг загремел Сильвестр, – слушай и трепещи, грешник юный! Овца заблудшая… Вот уж секира при корне древа сухого… Усечено оно будет и ввергнуто в огонь вечный!.. Покайся, нечестивец! Покинь утехи агарянские, игры содомские, оставь крови пролитие! Воззрись на землю… На весь люд христианский, Богом врученный тебе! Мало ли посещал тебя Господь? И потоп, и мор на землю приходил… Ты все не одумался! Покайся, чадо!.. Не дерзай паки насилием всяким народ угнетать… Не давай православных синклитам твоим в обиду! Не на то вручен тебе венец прародительский!.. Очисти душу свою от всякия скверны!.. К людям стань милостив… К церкви – прилежен…
– Вижу, вижу!.. – стенал Иван, в уме которого ярко возникала каждая картина, поминаемая старцем, словно бы наяву он видел все. – Каюсь! Грешен! Прости, Господи!.. Отпусти мне грехи мои, вольные и невольные.
– Стой, молчи! Гляди… Еще не все! – властно продолжал старик. – Гляди! – и он посохом указал на стену опочивальни.
В это самое мгновение откуда-то пронесся по комнате сильный порыв холодного сквозного ветра и погасил почти все лампады, сиявшие в углу пред образами. В то же время сверху откуда-то, как будто из двери, ведущей в запертые покои, мелькнул луч света слабого, скользнул по Сильвестру, по Ивану и озарил часть стены, покрытой дубовой панелью, гладкой, полированной.
Иван глянул по направлению руки Сильвестра – и волосы поднялись дыбом, зашевелились у него на голове. Он застыл от ужаса…
Там явственно в светлом большом кругу стали скользить знакомые тени. Не раз совесть вызывала их перед взором отрока. Но никогда с такой яркостью не видал он всех убитых, замученных, казненных и задушенных по его повелению, по прихоти его… Вот – Шуйский Андрей, залитый кровью, с поникшей головой. Лицо плохо видно. Но наряд, волосы, посадка – все его… Это он, он самый!.. Вот юные сверстники Ивана – Дорогобужский, Кубенский, Воронцовы-братья… Овчина Федя… Закрыл глаза Иван, а они все идут, идут без конца. Но теперь он видит, как с укором кивают они головами… Он слышит, как шепчут их мертвые уста:
– Душегуб! Убийца…
А голос Сильвестра снова гремит:
– Не закрывай очей на духовную скверну свою… Гляди!..
Раскрывает невольно опять глаза Иван, глядит… И видит самого себя, объятого адским пламенем… окруженного духами тьмы, которые ликуют добыче!.. И мучат, вонзают в него трезубцы свои…
Рыдание вырвалось из груди царя!
Вопль огласил весь покой, вырвался в раскрытое окно и замер в ветвях темных деревьев вековых…
– Помилуй! Прости! Защити, Господи!.. Каюсь во гресех моих тяжких… Ты, что разбойника простил и спас на кресте, Спасе многомилостивый, помилуй мя, окаянного… Помилуй мя!
И, бия себя в грудь, распростерся в молитве Иван.
– Гляди! Снова раздается голос…
Поднялся и видит Иван отца своего, хотя и не помнит он лица его, но такой вот отчеканенный лик покойного Василия висел у него на шее, на гривне золотой. И грозит ему отец… А из-под земли словно лязг цепей раздается, тяжелых железных цепей… Или врата адовы до срока разверзаются… И вдруг глухой замогильный голос разносится в ночной тишине.
– Покайся, сыне! Близок час!.. – вещает этот замогильный голос.
Отец грозит и глядит сурово. И сейчас же сверху, словно с неба, отклик послышался резко, повелительно:
– Покайся, чадо! Близок час…
Вскрикнул дико Иван, повалился без чувств…
– Не было бы худа, отче! – быстро входя в опочивальню, зашептал Адашев, стоявший за дверьми, все слышавший и видевший, что происходило с Иваном.
Сильвестр только рукой отмахнулся.
Адашев нагнулся к Ивану и стал прислушиваться. Юноша лежал в глубоком обмороке.
– Сомлел он, отче!.. Положим его.