Третий Рим
Шрифт:
И Алексей, добрый и жалостливый по душе, стал поднимать с помощью старика Ивана, уложил его в постель, за которой уж никого сейчас не было. Чревовещатель, приведенный сюда в свое время, ушел, как и пришел, согласно заранее полученным указаниям.
Курлятев, третий пособник, которого научили управляться с фонарем, так же тихо прикрыл верхнюю дверь опочивальни, как раскрыл ее, и по пустым покоям прошел в отведенные для свиты флигеля…
Иван все лежал, не шевелясь, почти без дыхания, бледный, с темными кругами, успевшими окаймить глаза.
– Отче, право, боюсь я…
– Ничего, говорю… И врачевание
И Сильвестр, спокойный, суровый, стал ждать, когда очнется Иван.
Вот он вздохнул… пошевельнулся. Сознание вернулось к нему. Он вспомнил, задрожал, огляделся…
Светло в покое и от огней, зажженных догадливым Адашевым, и от первых лучей зари, блеснувшей на краю небес, с которых унеслись грозовые тучи.
– Отче… Алеша! Жив я еще?.. Попустил Господь! Дал покаяться! – заговорил быстро Иван. – Я покаюсь… Я покаюсь… Исправлюсь… Только вы… вы оба не покидайте меня! – жалобно, тихо молил напутанный царь.
А крупные, жаркие слезы так и катились по бледным, за одну ночь исхудалым щекам…
Ясный рассвет вставал над землею вдали.
С рук сошла боярам смута народная на Ивановской площади. Никого не преследовал царь.
Напуганный Михаил Глинский с другом своим, бывшим псковским наместником, князем Турунтаем-Пронским, на Литву было побежал.
Но недремлющий враг, князь Петр Шуйский, обоих изловил и представил царю.
Посидели немного под стражей беглецы, покаялись, что со страху, ожидая участи Юрия Глинского, решили родине изменить – и простил их совершенно переродившийся Иван. Лишь далеко, на Каму, воеводой послали конюшего и дядю царского, бывшего первого боярина Михаила Глинского.
Только не пришлось и врагам, соперникам Глинских и Бельских, воспользоваться плодами победы. Не они, два неизвестных, простых человека, неизвестно как и почему, стали у кормила правления: протопоп Сильвестр и постельничий Алексей Адашев. Вверился слепо государь, всю свою власть сдал им обоим, простым земским людям.
И вздохнула свободнее Русь.
Царь сам тоже не без дела сидел. Не терпела того кипучая натура Ивана. Временное оцепенение, угнетенье – отголоски пожара и бунта, – все прошло, и после здорового отдыха, после покойной жизни – вспыхнула былая энергия.
Осенью же 1547 года стали большой поход на Казань снаряжать.
В декабре царь во Владимир, как водится, прибыл. В январе 1548 года туда пушек, пищалей осадных навезли, начали полки все стягиваться: и русские, и татаре касимовские, и казаки порубежные.
Двинулись вперед. В феврале только до Нижнего Новгорода добрались, потому как распутица страшная была. Ни морозов, ни снегу Бог не давал.
Дожди так и лили во всю зиму зимскую…
Когда стали из Нижнего на остров Роботку переправляться, оттепель еще пуще ударила.
Волга, едва было застывшая, полыньями покрылась. Вода выступила из продушин и весь лед сверху залила. Пушек, пищалей больших, стенобойных много погибло, под лед ушло… Немало и людей в продушинах утонуло, потому под водой не видно, куда идешь…
Три дня стоял на острове царь. Холодов ждал, дороги
Послал он тогда на казанцев воеводу своего главного, князя Бельского.
– Ты сойдись с Шигалеем в устье Цивильска, князь! – сказал Иван. – А я домой поверну… Не сподобил, видно, меня Бог, за грехи мои за все, на неверных ополчиться!..
И расплакался даже горько полубольной, ослабленный недавними страхами царь Иван.
Удачен был поход Бельского, много добра добыл и пленных татар привел он в Москву, и щедро наградил воеводу царь; а все не весел сидел Иван, на всех пирах своих, пышных и торжественных, правда, но уж не таких бесшабашных, как прежде. Очистился дворец, как очищена была душа юноши. Ни скоморохов, ни шутов безобразных не видно. Только Семушка Клыч, бахарь один любимый, оставлен, причитальщик и сказочник, нечто вроде старых баянов. Почти ежедневно на сон грядущий сказанья, былины и сказки Семушка царю рассказывает. А в общем дворец на обитель священную стал похож. Посты строго соблюдаются. Службы ежедневно во дворце церковные. К «празднику», в престольные дни, по монастырям кремлевским и по соборам ходит к литургии царь. Молодая царица тоже там бывает, являясь незримо для толпы переходами крытыми. Ни ее, ни патриарха не должен часто видеть народ. Вместо похлебников, ласкателей развратных, ребят голоусых, царских наложников, на государевом верху калеки да нищие, богомольцы завелись. Заботится о них Иван.
В прощеные дни на Масленой и в Страстную неделю тайные ночные выходы царские совершаются: милостыню царь раздает собственноручно, колодников, заточенных посещает и жалует…
Строго исполняя религиозные обряды, которыми, бывало, пренебрегал довольно часто, юный государь и в это дело внес присущую ему напряженную деятельность, нервную страстность. Он увлекся церковным пением… Привлекал в свою «стайку» церковную, певческую лучших певчих; искать повелел голоса «изрядные» по всем царству и до слез заслушивался согласных церковных напевов, стараясь, чтобы его певчие были лучше даже митрополичьих «стаек». Даже сам напевы для канонов сочинял.
Но и этого всего было мало, конечно, для юноши, только и мечтавшего что о славе, о величии царском.
И особенно настойчиво старался он выписывать иноземных мастеров, литейщиков, зодчих… Лил пушки, ковал оружие… Строил храмы новые… И порой, придя поглядеть на новое «дело» осадное, вылитое искусником-пушкарем, по имени Первой-Кузьмин, изучившим дело от фрязина, царь не только любовался пушкой, но ласкал, гладил, словно живое существо, трехсот-четырехсотпудовые стволы и сам «крестил», давал им имена.
– Вот этот – на татар пойдет на упрямых. Он переупрямит их и пусть наречется «Онагр», сиречь осел дивий, што и бритых ослов превзошел. А эту, ростом подлиннее, пошлем ливонские стены бить – и буде прозвана «Ерихонка».
Укрощенные бояре во всем безропотно помогают царю, подчиняясь особенно влиянию Макария, твердящего вельможам:
– Бог чудо явил! Просветил душу отрока. Бросьте свару! Не повертайте царя на старое!
Сильвестр, сменивший Бармина в качестве государева духовника, неустанно влиял на Ивана, призывая себе на помощь имя Божие, заветы Христа и Писания Церкви, все, что говорит о чистоте души, о добродетелях человеческих.