Третья мировая Баси Соломоновны
Шрифт:
И мурашки бегут вдоль хребта — от копчика до затылка.
Страшно не было, и я взял его в руки. Коричневато-желтый. Коробчатый. Небольшой — не больше подарка с «кремлевской» елки. Странно внушительный. И на удивление легкий. Как пористая шоколадка «Слава», из того же подарка.
Глазницы, показавшиеся огромными, округлыми воронками, утекали вовнутрь. И утягивали за собой взгляд. В темноту. В самую тайну. Во вместилище нескончаемых снов.
Через fissura orbitalis superior — глазничную верхнюю вырезку, идущую от внешнего края quadrantis superior lateralis
И тут Юрка Василев крикнул мне с той стороны:
— Видишь, как на тебя смотрит? Запоминает…
Вихрь раскаленных песчинок дунул по коже. Я отшвырнул от себя коробчатый коричневато-желтый предмет… И он пустотой темени стукнулся о какой-то булыжник.
Словно с плеча на каменный пол перед печкой скинули сухой сосновый чурбан.
И от этого ни на что не похожего звука — звонкого и одновременно глухого — я пришел в еще больший ужас. Белоглазый, пещерный, тупой.
Крылья носа бешено поднялись. Горошины большого пота покатились по лицу и спине. Ярость свекольной кровью расперла одиннадцатилетнее тело.
В три прыжка подскочил я и ударил сверху ногой.
Сильно ударил — с расчетом услышать сухой ореховый треск и ощутить под подошвой сминающуюся скорлупу.
Ничего. Только боль в плюсне и голеностопном суставе.
Мне вдруг почему-то вспомнилось, что я очень крупный ребенок. Я подпрыгнул и сверху, обеими ногами, обрушился на коричневатую желтизну caput mortum…
Дракон исчез.
На том месте, откуда он испарился — по ту сторону разъятой земли, — я увидел небольшую толпу.
Душ не больше пятнадцати. Какие-то нездешние. Длинно и по-чудному одетые. Бороды. Долгие, тонкокудельные. Пятна серой и рыжеватой пакли. Медленно шевелятся на теплом весеннем ветру. Несколько лиц выделяются явно. Один — отчетливо помню — на костыле, без ноги. В локоть ему вцепился, повиснув, другой, согнутый пополам. А еще один — совсем без бороды, с открытым и выбритым, как яйцо, лицом. В чем-то буржуйском. При котелке. Такая круглая шляпа, зализанная словно мороженое. Буржуй глядит на меня ласково мелкими маслинами озорных насмешливых глаз. И, как бы дразня, поддергивает мизинцем толстенную золотую цепь. Надежности пущей ради, завешен ею тугой, облегающий чрево темно-вишневый жилет.
И буржуй, и те двое — на костыле и гнутый, и другие, стоящие рядом, кучкой, все они какие-то свои.
И все же вижу я их впервые.
Наверное, там была какая-то плита. Иначе бы он вдавился в мякоть весенней земли…
А я уже взгромоздился. Кое-как приладился на теменной и лобной. Подошвы соскальзывают. Пытаюсь держать равновесие. Пружиня коленками, подкидываю тяжелое одиннадцатилетнее тело, чтобы сверху, как можно сильнее, всею тяжестью придавливать книзу…
Соскальзываю. И опять.
Еще раз, еще…
И еще…
Единственный, кого я узнал в толпе этих нездешних, был старик, словно окутанный сеяным тонким туманом.
Полосатое покрывало на голове и плечах. Черный кожаный кубик торчит во лбу. Лицо
Я узнал его. Несомненно и сразу. Это он — еще на Студенческой, в коммуналке, в восьмиметровой нашей комнатке — вышел из узкой щели между стеной и шкафом.
И сразу же ярость стихла, и все внутри улеглось.
Странная толпа неожиданно сама собой раздалась, пропуская вперед высокого человека.
Равно как и всех остальных, я видел его впервые, но почему-то был он мне совершенно знаком. И совершенно же черен. За исключеньем ослепительно белой рубашки и оливково-бледной кожи лица. Не стар. Скольких лет — даже теперь сказать бы не взялся. Густая и черная борода — почти что от самых глаз. И все же, если подумать, лет не более тридцати. Возможно даже, что и сильно меньше. Одет всех страннее. Застегнутый наглухо очень длинный тонкой ткани черный пиджак. Лапсердак. Перехвачен широким, нитяного плетения, поясом. Черный шелк. Узел чуть набок. Две кисти длинными нитями спадают вровень колену — до края полы. Вдоль бровей — лисьего меха шапка. Из-под округлого и широкого поля, по оливковой зелени щек вьются два аспидных локона.
У Лариски Куркиной такие же локоны. Только соломенные. Красивее Курицы в классе никого нет. Я это с первого же дня понял. И очень отчетливо. Но влюблен почему-то в Наташку Коростелеву.
Черный человек идет ко мне.
Словно между нами нет пропасти.
Угли тлеющих глаз подернуты пеплом.
Смотрят прямо в меня. И не видят. И прожигают насквозь.
И я чувствую, что нет, не хочу, но должен его обнять.
Он и теперь глядит на меня. И уже в двух шагах.
Между нами только земля разверста.
Что-то тогда вдруг произошло.
Что-то произошло…
Может быть, коричневато-желтые кости свода поддались наконец-то детскому тупому усердию. Слишком уж были стары. Да и строением, теперь я это точно знаю, губчатая кость действительно напоминает пористую шоколадку. Только много прочнее. А с другой стороны — был я не по возрасту крупен. Крупность меня до того распирала, что я даже говорить нормально не мог. Так, по крайней мере, считала завуч по английскому языку.
Нет, ничего не помню…
Что-то точно произошло…
Последнее, как наяву, передо мной и теперь — тот черный, у самого края, в меховой не по сезону шапке. Оливковая зелень лица. И глаза подернуты пеплом.
Знаете, что я думаю?.. Ангел Смерти, что застит свет, но сам остается незрим, он почему-то пожалел меня тогда. Повел над головою огненно-белой лозой. Свет полыхнул. Ослепляющий и мертвящий.
Словно магний, в берлинской студии фотографического художника Зильбермана.