Третья мировая Баси Соломоновны
Шрифт:
Накануне экзамена ей позвонила Юлия Николаевна:
— Перечитай Гоголя. Только прошу, никому ни слова.
Наутро объявили тему по «Мертвым душам». Марианна писала, легко и быстро скользя ручкой по проштампованным листкам бумаги. Впереди нее через два стола сидел Павел. Она видела его большую спину с круглыми плечами, потемневшие от пота подмышки, стриженый затылок, ей казалось, что она чувствует его запах, и на душе у нее было снова все то томительное беспокойство, которое выгнало ее когда-то из Сибири. Глаза слипались, она выпадала из реальности и снова переживала прошедшую ночь, а потом возвращалась в большую аудиторию с исписанными
Павел писал не оглядываясь, перенося на белые листы те слова, что она ему надиктовывала ночью между поцелуями, в огромной аудитории кроме него парней почти не было, он притягивал взгляды, и чувство отвращения к экзамену, к высоким аспиранткам, которые ходили между рядами и, как надзирательницы в женской тюрьме, следили за абитуриентами, к самим абитуриентам и их волнению и старательности, было таким же невыносимым, как стихи деда и тосты в его честь, как запах пота и дезодоранта, как пошлое признание отца в том, что у него есть другая семья, как едва заметная улыбка на губах умной Юлии Николаевны, жадность бабушки и жалкость матери. Не помня себя, желая эту пошлость стряхнуть, Марианна встала и быстрыми, легкими шагами вышла из аудитории с сочинением в руках. Ей вслед удивленно смотрели и что-то кричали и показывали руками, как будто она была глухонемая, две аспирантки в летних платьях. Она оглянулась — никто не вышел за ней из аудитории, только несколько сотен утомленных родителей бродили вокруг здания университета. Они бросились к Марианне и стали спрашивать, какие были темы, но она досадливо их оттолкнула и быстро пошла по улице.
Вечером ей позвонила Юлия Николаевна.
— Я от тебя этого не ожидала. Обыкновенный бабский каприз! — сказала она раздраженно. — Проверять таким способом чувства любимого жестоко. Ты думала, он за тобой побежит?
Марианна молчала.
— Помочь я тебе ничем не могу. Лучше б ты написала на двойку.
— Мне не нужна ваша помощь, — сказала Марианна тихо.
— Ты говорила ему тему?
— А вы как будто не знали, что скажу?
— Ему это не слишком помогло, — сказала Юлия Николаевна язвительно. — Если б его сочинение проверяла не я… Я думала, ты умнее. Захочешь наследующий год поступать — звони. Или просто звони. Я тебе всегда буду рада.
«Женщина — это что-то вроде поэзии, которая должна быть глуповата, — сказала Марианна, глядя на себя в зеркало, и счастливо засмеялась. — А я глуповата». И подумала, что Юлия Николаевна ей просто позавидовала, потому что сама бы так никогда не смогла. Теоретизировать — сколько угодно, а уйти оттуда — никогда, хотя давно знала, что уйти — надо. И эта мысль наполнила ее душу такой радостью, что даже Павлик куда-то провалился, и, когда он позвонил ей, не иначе как с подачи Юлии Николаевны позвонил, она рассмеялась и сказала, что отпускает его, желает хорошо учиться, быть счастливым и более настойчивым с девочками.
— Что? — спросил он растерянно.
— Ничего, Павлуша, ничего.
Юрий Вронский
ОХРАННАЯ ГРАМОТА
Иосиф Михайлович Ц., скрипач из оркестра
В оркестре Большого театра у Иосифа Михайловича был не то чтобы друг — друзей у него не было, — скорее приятель, а может, нечто среднее между приятелем и знакомым, тоже скрипач, звали его Марк Александрович Зак. В тридцатые годы он был уже не молод, а в оркестре Большого служил с царских времен.
Марку Александровичу однажды пришла на ум прихоть получить жалованье золотым слитком. Это было еще до Германской войны — читатель знает, верно, что были такие удивительные времена, когда жалованье выдавали либо ассигнациями, либо золотыми червонцами и серебром, а кто хотел, мог получать и слитками золота. «Малый» слиток весил около трех фунтов. Был он продолговатый, по форме похожий на гроб без крышки, и лежал в хорошеньком сафьяновом чехольчике. Кто знает, может, чехольчиком Марк Александрович по молодости и соблазнился?
Однако слиток этот доставил Марку Александровичу множество хлопот, особенно при советской власти, когда горожан загнали в коммунальные квартиры. Среди соседей по коммунальным квартирам были и такие, которые всей душой откликнулись на ленинский призыв «грабь награбленное», а награбленным они считали все, что принадлежит другому, и, конечно, не церемонились с чужими комнатами и чужой собственностью. «Чужим они, о Лада, немногое считают!» — сказал замечательный поэт Алексей Константинович Толстой. Словом, с тех пор, как в комнату Марка Александровича влезли соседи и, к счастью, не нашли заветного слитка, он, уходя, не оставлял его дома, а всегда держал при себе в кармане.
Разразилась война, и Большой театр эвакуировали в Куйбышев, который Марк Александрович называл Самарой — и не только по привычке. Он откуда-то знал, что Валерьяна Куйбышева, офицерского сынка, исключили из кадетского корпуса за неуспеваемость, а Марк Александрович терпеть не мог лодырей. Он, мальчик из бедной еврейской семьи, не был баловнем судьбы и все, чего он достиг, было достигнуто упорным трудом. Не говоря уже о том, что пришлось креститься — иначе были закрыты пути. Не хватало ему теперь называть Самару фамилией какого-то лоботряса!
Оркестрантов поместили в общежитии сельскохозяйственного техникума и, конечно, не в отдельных комнатах. Марк Александрович жаловался Иосифу Михайловичу и другим товарищам по оркестру, как много хлопот доставляет ему слиток, и каждого умолял ничего никому не говорить про его заботу. И весь театр вплоть до осветителей и капельдинеров знал, разумеется, о злосчастном слитке. Некоторые его укоряли, что он трясется над своим сокровищем, а мог бы не голодать, да и другим помочь. Марку Александровичу и самому являлась такая мысль. Но как подступиться к делу?
Слиток свой Марк Александрович и в Куйбышеве носил в кармане. Однажды, устроившись орлом на рундуке в общественной уборной, он ухитрился уронить свой слиток в очко. Проклятый слиток незаметно выполз из кармана и упал именно туда! Почему бы ему не упасть рядом? Так нет!.. Подробностей о том, как Марк Александрович вызволял его, рассказывать не буду. Скажу только: ему повезло, что дело было зимой, в лютые морозы… Но, так или иначе, после этого случая весь город знал, что у старого московского еврея, скрипача из Большого театра, есть слиток золота в сафьяновом чехольчике.